Меньшой потешный
(Историческая повесть из молодости Петра Великого) - Авенариус Василий Петрович - Страница 7

— Рады стараться твоему величеству!

— Каяться вовек не будешь; даю тебе на том мое царское слово. Ни кола, ни двора у тебя, я чай, нету?

— Нет, государь.

— Так жалую тебя тут, в Преображенском, земельным наделом под двор, да лесом, сколько нужно для постройки.

— Спасибо тебе, кормилец наш!

Пожалованный бухнул в ноги великодушному государю. Петр украдкой глянул опять на Гордона, с добродушной улыбкой наблюдавшего за обоими, и обернулся к Зотову:

— Запиши-ка этого молодца первым бомбардиром[3] в наш потешный полк.

Зотов достал из кармана записную книжку и свысока отнесся к молодцу.

— Как тебя записать-то?

— Ужели ты его не помнишь, Никита Мосеич? — укорил своего учителя Петр. — Это Серега, второй конюх при наших потешных лошадях.

— Пиши, сударь, — сказал, приподнимаясь с земли, Серега: — Сергей Леонтьев сын, по прозванью Бухвостов.

— Поздравляю ваше величество! — заметил по-английски Петру шотландец Гордон, указывая рукой на скучившуюся перед крыльцом придворную челядь, — пример, как видите, заразителен: сейчас явятся еще новые добровольцы.

И точно: толпа, как море, заволновалась; одни подталкивали других.

— Идти, так идти! На миру и смерть красна.

Но прежде, чем кто-либо окончательно вы ступил перед другими, откуда ни возьмись, перед молодым царем очутился Алексашка — без лотка, который он сложил в стороне наземь.

— Прости, батюшка-царь, прими и меня, пожалуй!

Кругом раздался сдержанный смех; на губах самого Петра заиграла снисходительная усмешка.

— Ты тоже в мой потешный полк просишься?

— Точно так, государь. Прими, не откажи!

— Да не слышал ты разве, что мне один взрослый люд нужен. А тебе сколько лет-то будет?

— Да недалеко от тебя, государь; десятый год на исходе, — бойко отвечал маленький пирожник, а сам, сложа руки, так умильно глядел снизу в лицо отрока-царя, что тому жаль его стало.

— В потешные свои, братец, мне тебя принять никак невозможно, — более серьезно произнес Петр, — ростом-то ты уж больно не вышел. Но приблизить тебя к себе, пожалуй, приближу: в денщики к себе приму.

Алексашка так и подпрыгнул от радости, а потом, вдруг опустясь на колени, обнял обеими руками ноги своего молодого государя.

— Ну, ладно же… будет… — говорил, видимо тронутый, Петр. — И его, значит, занотуй, Мосеич, денщиком нашим: Александр Данилов сын Меншиков. Так ведь?

— Так, государь, так, — отвечал Алексашка Меншиков с блещущими от выступивших у него слез глазами, и, безгранично-счастливый, встряхнул кудрями.

По весне по ранней птица тянет. Так и тут: за Бухвостовым и Меншиковым, взысканными царскою милостью, двинулись теперь наперерыв к крыльцу, чтобы записаться в новый потешный полк, «охочие люди», имена которых доныне сохранились для потомства: Данило Новицкий, Лука Хабаров, Еким Воронин, Григорий Лукин, Степан Бужеников и другие.

На первый раз, правда, набралось охотников не более двух десятков; но Петр и то был крайне доволен. Когда же Гордон заявил сожаление, что патриотизм русского народа ограничился столь скудной цифрой, Петр сгреб с перил крыльца охапку снега, скомкал ее в руках, бросил комок на двор и крикнул своим добровольцам.

— Ну, ребятушки! сослужите-ка мне первую службу: выкатайте мне из этого комка большой ком.

Те хоть и недоумевали, на что такая «служба» потребовалась молодому царю, но, не прекословя, бросились все сообща исполнять волю государеву. За ночь выпал свежий снежок и все продолжал падать. Под совокупными усилиями новобранцев, рыхлый снег липкой замазкой приставал к первоначальному кому — и в две-три минуты разросся уже в громадную снежную глыбу.

^{В две-три минуты ком разросся в громадную снежную глыбу.}

Петр с торжествующей улыбкой обернулся к Гордону:

— Видели, генерал, как из малого комка снега выросла, вон, целая гора? Так же точно нынешние новобранцы мои — только первое ядро моего потешного полка, моей будущей великой рати… Да поможет мне на том Бог! — тихо по-русски прибавил он про себя, снимая шапку и благоговейно осеняя себя крестом.

Одному существу только пришлась куда не по душе новая затея царя Петра Алексеевича — «мадаме» Фадемрехт. В Алексашке, произведенном в денщики царские, она лишилась не только образцового сбытчика ее образцовых печений, но и как бы родного детища, потому что всегда веселый, услужливый, шустрый мальчуган оживлял весь ее дом и был люб всем ее домашним.

— Ах ты, золото мое! — говорила почтенная булочница, когда он, спустя несколько недель, навестил опять ее в Немецкой Слободе и принес для ее деток полный карман «заедков»: леденцов паточных, пряников медовых, орехов волошских, сбереженных им за это время с царского стола. — Где это ты все пропадал? Ведь вот государь твой бывает же у нас тут в Слободе, а ты хоть бы нос показал?

— Что делать, дорогая мадам! Служба — не дружба! — отвечал Меншиков. — Денщик дома гляди за господином своим в оба; а вышел господин за дверь — денщик шагу за ним сделать не смей.

— Вот то-то ж и есть! Ты, стало быть, скучаешь?

— Где нам скучать, мадам! До скуки ль, коли с утра до вечера барабанный бой да флейты.

— Пора бы, кажись, уняться от этого баловства!

— Нет, мадам, — убежденно возразил Меншиков: — это у нас уж не баловство. Что день — к нам в потешную дружину записываются новые охотники, да не один лишь черный народ, а комнатные его величества люди из «изящных фамилий». Да как Нестерову и Зоммеру вдвоем со всеми новобранцами зараз не управиться, то государь наш завербовал уж в Москве и тут, в Немецкой Слободе, шотландцев и немцев, что прошли у себя дома воинские артикулы.

— Слышала, милый, слышала и дивлюсь им! — сказала мадам Фадемрехт.

— Да ведь они назначены с места либо штаб, либо обер, либо унтер-офицерами. Сам государь-то назвался рядовым барабанщиком, дабы все воинские чины прямыми заслугами пройти. Поглядели бы вы только, мадам, наших молодцов-потешных!

— Слава Богу, видела; шляются тоже по Слободе нашей: в темно-зеленых кафтанах, чуть не до колен, в чулках, штиблетах, тупоносых башмаках, кожаных или лосиных перчатках да в черных шляпах с круглыми полями — этак набекрень, точно важные господа какие!

— А что же, разве нехорошо? Государь наш сулил еще заместо этих круглых шляп завести треуголки, как нонче у немцев. А посмотрели бы вы их во фронте при оружии: офицеры — с пиками, сержанты да каптенармусы — с «лебардами», постарше рядовые — с «фузеями» одноствольными и двуствольными, а рекруты — с самопалами, и все-то, известно, при саблях. Как выстроятся в ряды, под барабан да флейты, да литавры, пойдут маршировать в ногу: «раз-два! раз-два!», как сомкнутся в колонны, либо разбегутся врассыпную и заведут мнимый бой, зачнут тебе палить — трах-тарарах! — глядеть да слушать любо-дорого!

— Ну, да! А генерал-то Гордон отчего отказался играть с вами в солдатики?

Маленький царский денщик покраснел и замялся.

— Не то, чтобы отказался… Но он тут, сами знаете, наездом только из Киева. Зато не кто иной, как он же указал государю на своих земляков — шотландцев в Немецкой Слободе, и помяните мое слово: Гордон станет еще царю нашему правою рукою!

— Давай Бог!

Не одна Фадемрехтова с этих пор, а можно сказать — все подмосковное население с неослабевающим интересом следило за воинскими упражнениями молодого царя. Стольник Головкин, как было известно, то и дело должен был поставлять в Преображенское из Оружейной Палаты всякие воинские снаряды: и пороху-то, и дроби свинцовой, и «лебард», и палашей, и «кончер» (род мечей), и «пищалей» всяческих — золоченых винтованных, духовых и скорострельных о десяти зарядах, и «посольских» булатных топоров, и «бунчуков» крымских с хвостами…