Меньшой потешный
(Историческая повесть из молодости Петра Великого) - Авенариус Василий Петрович - Страница 12

На берегу стоял Петр с неизменным своим Меншиковым, наблюдая за Брандтом, и глазам своим не верил: под опытною рукою старого моряка, ботик с распущенным парусом, как одушевленный, поворачивал то вправо, то влево, плавал то по ветру, то наперекос, а то и совсем против ветра.

^{На берегу стоял Петр, наблюдая за Брандтом.}

— Каково, Данилыч? — говорил Петр, с сияющими глазами оборачиваясь к своему спутнику. — Что скажешь?

— Знатно! — отвечал Меншиков, — занятная штука!

— Занятная! Нет, братец, мало что занятная, — невиданная, дивная! Надо и нам испробовать. Эй, Брандт! Мингер Брандт! Пожалуй, причаливай скорей.

Мингер Брандт не без самодовольства спросил у молодого царя, дает ли он его боту апробацию.

— Как же не дать-то? — был ответ. — За твой мерит, мингер, я пребуду к тебе в вечном решпекте и эстиме. А теперь дай-ка и нам покататься с тобою.

И началось сообща катанье на ботике, ученье у мингера управлять парусом и рулем. Не раз под торопливой рукой Петра парус перекашивало, обрывало, и ботик, накренясь, зачерпывал воду; не раз ботик ударялся в берег, либо садился на мель на узкой и мелководной Яузе.

— Нет, это что за катанье! — жаловался тогда Петр, — не река это — лужица. Переберемся-ка на Просяной пруд.

Перебралися. Шире было там, чем на Яузе, точно: а все не было того простора, какого просила ненасытная душа Петра.

— Вот кабы добраться нам до Плещеева озера, — раздумчиво заметил Меншиков, — будучи как-то, года четыре назад, на поклонении мощам преподобного Сергия, довелось мне от лавры забресть туда. Ширь, доложу тебе, необъятная: десять верст длины, пять ширины! И на немудрящей лодчонке есть где разгуляться.

— Плещеево озеро? — подхватил, встрепенувшись, Петр. — Это где же? Недалеко от Троицко-Сергиевской лавры?

— Не ахти как далеко, да и не близко: верст пятьдесят еще дальше будет, под Переяславлем.

— Ну, все единственно. Беспременно надо побывать там.

— Да отпустит ли тебя государыня-матушка в экую даль-то?

— Отпустит! Да и не один же я поеду, а с тобой да с Брандтом. Кстати же нынешнего июня 25-го числа у Сергия, слышь, храмовой праздник: обретение мощей святого угодника. Вперед помолимся, как быть надо, а там уж…

Куда неохотно вдова-царица Наталья Кирилловна отпустила ненаглядного сына на далекое богомолье. Но отказать в чем-либо своему любимцу ее слабому материнскому сердцу было не под силу. Пять дней спустя, она снова обнимала возвратившегося сына.

— Ну, что, радость ты моя, золото мое червонное, расскажи, что да как? — спрашивала она. — По-хорошему ль ездил, здорово ль приехал?

— О! да… чудесно… — рассеянно отвечал Петр; а у самого обветрившееся, загоревшее от воздуха и летнего зноя, славное лицо так и пылало, быстрые глаза так и разбегались.

— А много было богомольцев?

— Весьма даже…

— И сам ты тоже душевно этак, истово молился, прикладывался ко святым мощам?

— Прикладывался, понятно; а то как же… Ах, матушка! Родимая ты моя! Кабы ты ведала только…

— Что, что, сердечный ты мой?

— Дело-то у нас ладится…

— Дело? О каком ты это деле, батюшка? Господи, помилуй! У тебя, я вижу, совсем не то на уме. Где мыслями-то летаешь теперь?

— Где летать, дорогая моя, как не на Плещеевом озере? Больно облюбовал я его.

Царица в немом ужасе уставилась на сына широкими глазами. Петр поспешил ее успокоить, и так как скрывать что-либо от любимой родительницы было не в его нраве, то он выложил перед нею на чистоту всю правду: что слетали они с Карштеном Брандтом и Данилычем из Троицкой лавры дальше, в Переяславль; что высмотрели там, на берегу Трубежа, подходящее место для постройки больших морских судов; что подрядили и леса корабельного, досок, смолы, канатов, а парусины, железных гвоздей и скобок сами-де захватят уже с собой из Москвы…

Рассказывал Петр с таким увлеченьем, что царице Наталье Кирилловне и слова вставить нельзя было. Она слушала только, не сводя глаз с сына и приложив руку к бьющемуся сердцу.

— Святая Богородица, Царица Небесная! — воскликнула она тут и осенилась крестом. — Да на что тебе, дитятко, суда-то эти морские?

— Известно — на что. Как доберемся раз до Свейского моря, целый флот корабликов…

Царица руками всплеснула.

— Солнышко ты мое, светик мой! Что это ты надумал? Бог с тобой! Ты, ты сам, Петруша, войной идти хочешь против Свейского короля?

— Да не сегодня же еще, матушка! — засмеялся Петр. — Будет время. Покудова мне изведать бы только мореплаванье.

— Но ты потонешь, дитятко! понимаешь ли, потонешь…

— Ты, матушка, считаешь меня все еще за малое дитятко, за младенца; а мне, слава Богу, 17-й уж год пошел!

— Пусть так; а все же, миленький, душа не на месте. Брось ты, ну, брось это, право! Ведь все одни пустые затеи.

— Не пустые, дорогая ты моя. И рад бы я сделать для тебя угодное, да никак, поверь, не могу. Лучше и не проси.

— Да кто тебе суда эти строить-то будет?

— Сам буду строить с Карштеном Брандтом, с Данилычем…

— Ну, вот, так и знала! Без этого мальчонки-пирожника никакая дурь не обойдется. Как чертополох, увязался за тобою! Он же, баламут, верно и подбил тебя? Ах непутный!

— Нет, матушка, этому делу Данилыч не причинен. Сговорился я с Брандтом; этот, сама знаешь, человек обстоятельный…

— Час от часу не легче! Немчура ведь и, поверь ты мне, в конец тебя загубит!

— Не загубит, матушка: хоть не русский, а человек хороший и уму-разуму научит. Есть у Брандта еще на примете преотменный корабельный мастер — Корт: такие корабли мастерит, что, как в сказке говорится, ни в огне не горят, ни в воде не тонут. Нет, право же, милая ты моя, уволь меня с ними! Ну, не противься, коли ты хоть столечко меня любишь…

С обычной своей стремительностью и страстностью он стал, смеясь, обнимать, целовать родительницу; и могла ли она в конце-концов не «уволить» своего баловня?

— Ох, приветный ты мой! — вздыхала она, задыхаясь от его бурных ласк. — Храни тебя Господь! Только, чур, именины-то хоть свои побудь тут у нас, в Преображенском.

Последней этой уступки не мог не сделать ей Петр. Зато на другое же утро после Петра и Павла, 30-го июня, он умчался снова с своими кораблестроителями-голландцами в Переяславль.

Тем временем затеянный царевной-правительницей для своего возвеличения Крымский поход не доставил ей желаемых лавров: до первой еще стычки ее стотысячной сборной рати, под начальством гетмана Самойловича, с татарами, — те зажгли кругом свои необозримые степи, и перед бушующим океаном огня и дыма русские поневоле вынуждены были обратиться вспять к низовьям Днепра. Самойлович был сменен и сослан в Сибирь, а на место его назначен гетманом генеральный есаул Мазепа. Однако неудачный поход настолько истощил царскую казну, что пришлось наложить на народ новые подати; от неурядицы в доставке провианта, от тяжелых переходов по палящему летнему солнцу в войске пошли повальные болезни и мор. Стоустая молва, по обыкновению, значительно преувеличивала еще зло. Москва громко возроптала. Кормило правления ускользало из рук Софьи. А тут, в довершение невзгод, из-под самой Москвы, от села Преображенского, надвигалась нешуточная туча.

Еще до первого снега, приостановившего лихорадочную деятельность корабельных мастеров на Переяславской верфи, царь Петр возвратился в Преображенское.

Две постельницы царицы Натальи Кирилловны — Нелидова и Сенюкова — подкупленные Верхом, наперерыв доставляли в терем царевен из Преображенского тайные вести, одна другой тревожней:

— Грехи наши тяжкие! Генерал Гордон второй раз уже, без ведома, слышь, князя нашего Василья Васильевича (Голицына), поставил царю Петру Алексеевичу по именному приказу из полка своего наилучших музыкантов: сперва флейтщиков и барабанщиков по 5 человек, а ноне 20 флейтщиков и 30 барабанщиков.