Летний детектив для отличного отдыха - Устинова Татьяна - Страница 2

– Да что ж ты со мной делаешь, язви твою душу, лапочка моя!.. – закричал на него с другой стороны тихой и узкой улицы, заросшей жасмином и шиповником, жилистый, загорелый до черноты старикашка в белой майке и отвисших тренировочных штанах. Изо рта у него торчала папироса. Он кричал, и папироса описывала круги. – Я тебя с утра дожидаюсь, три раза на пост гонял, а ребята говорят – не было такой машины!.. А я чего, нанимался, что ли, по три раза на день за тобой гонять по такой жарище, а?! Нет, ты мне ответь – нанимался?!

Плетнев, который поначалу ничего не понял ни про душу, ни про лапочку, вдруг сообразил, что старикашка, должно быть, Николай Степанович, сосед, присматривавший за домом.

Так его зовут или не так?.. Плетнев привычно посмотрел на телефон, который привычно вертел в руке, привычно ища в нем ответы на все вопросы, и обнаружил, что тот не работает. Связи нет.

Подвел «дивайс».

– Ты не гляди на него, чего на него без толку глядеть-то! – опять закричал старикашка и неожиданно быстро пошел через дорогу к Плетневу. – У нас связь раз в год по обещанию! Здоров! – Он сунул ему руку и тут же отдернул, Плетнев едва успел пожать. – Какого лешего ты с утра едешь?! У меня, глянь, дерево упало, вчера как ураган налетел, так и повалил, провода зацепило, а я три раза на пост гонял! У меня бензин не казенный, за просто так гонять, я мужикам сказал, чтоб к пяти приходили дерево пилить, а тебя все нет и нет, я опять на пост, язви его душу, а ребята говорят, не было такой машины!..

– Я с Новой Риги свернул и застрял! – Растерянный Плетнев, не привыкший, чтобы с ним так разговаривали, едва смог пробиться сквозь старикашкину скороговорку. – Там какую-то фуру поперек шоссе развернуло, и все переклинило. Пробка стояла мертвая, и я решил в объезд, а как в объезд, не знаю..

– А, язви вас с вашими пробками! – Старикашка вынул изо рта папиросу, деловито плюнул на дорогу и сунул папиросу обратно. – Ну, идем, чего встал-то? Или ишшо не наездился?

Тут он затрясся от мелкого смеха, подбежал к невысокому серому заборчику, нашарил с другой стороны крючок, отомкнул и сделал движение рукой – давай, мол, давай, заходи уже!.. Плетнев постоял секунду, исподлобья глядя на дом, и зашел на участок.

Дом безмолвствовал.

…Как мы с тобой сживемся?.. И сживемся ли?.. Ты совсем чужой мне, и я тебе чужой, и меня никогда не тянуло «в глушь», и тебе было хорошо с прежним хозяином, а как будет с новым – непонятно, непонятно…

– Замок маленько заедает, подмазать бы надо, но ты уж теперь сам, лапочка моя, – без остановки говорил старикашка, налегая на дверь.

Ключ поворачивался туго, и старик наваливался тщедушным тельцем изо всех сил. Плетнев поднялся на крыльцо, уперся ладонью, и ключ повернулся.

– Ишь ты! – удивился Николай Степанович. – Ну, тут все как было, так и осталось, потому я тебя провожать не стану. Или проводить?..

В доме было душно и сильно пахло нагретым деревом. Плотные шторы на окнах задернуты все до единой, и от этого большая комната с висячей лампой и темными балками на потолке казалась пыльной и маленькой.

– Любанька прибиралась с неделю назад, когда ты объявил, что приехать хочешь, и с той поры окна не открывали. – Николай Степанович – так или не так?.. – не собиравшийся его провожать, тем не менее деловито вошел и стал одну за другой отдергивать шторы. Свет как будто падал в полумрак, и проявлялись детали, которых сначала не было видно.

Камин с чугунной решеткой, отделанный серым камнем, круглый обшарпанный стол на толстых слоновьих ногах, вокруг шесть тяжеловесных стульев с потемневшими резными спинками. Два кожаных кресла, изрядно потертых, на стене зеркало с потрескавшейся амальгамой, странно искажавшее изображение. Плетнев в одном углу зеркала получался вытянутый и длинный, а в другом – круглый и короткий. Буфет такой же тяжеловесный и темный, как и вся остальная мебель, одна дверца открыта. Старик на ходу прихлопнул ее, она словно подумала немного, а потом медленно и величественно распахнулась.

В таких домах непременно должны быть спрятаны клады, почему-то подумал Плетнев, не склонный ни к какой романтике.

– Ну, там, стало быть, ванная. Прохор Петрович покойный, когда ванну провел, сказал, что больше ему и не надо ничего, жить можно. Уж больно себя соблюдал, в смысле чистоты. А как провел, так сразу и помер, упокой Господи душу грешную…

Плетнев мечтал только, чтоб старикашка убрался поскорее, ему хотелось вымыться – хоть немного соблюсти себя в смысле чистоты, – выпить вина или чаю, завалиться спать и ни о чем не думать, особенно о покойном Прохоре Петровиче, но не тут-то было.

– Насос исправно качает, хоть и не новый совсем, ты, лапочка моя, на него поглядывай, чтоб не залило и верхом не поперло, а то в прошлом году такой паводок был, что матушки родные!.. Там дверь на терраску, только ключа от нее нету уж лет десять как, так ты на щеколду запирай. Если чего, кричи, я подбегу. Только по делу кричи, а чтоб за просто так бегать я не нанимался!.. Яблоня-то, когда падала, провода зацепила, ветки-то я попилил, а ствол как лежал, так и лежит, недосуг мне…

Ухо Плетнева, настроенное на московскую жизненную волну, уловило только словосочетание «за просто так».

Ну да, конечно. «За просто так» ничего не делается, как это я сразу не догадался?..

– Сколько я вам должен, Николай Степанович, за ваши труды?..

Старик замолчал и глянул на Плетнева.

– За труды мои заплачено, – сказал он, пожалуй, с достоинством. – Ты мне каждый месяц деньги присылал, ни разу не обманул, я за домом смотрел, все честь по чести. Я и при покойнике смотрел!.. Он любил жизнь вольготную, спокойную и чтоб с удобствами. Ни огорода ему не надо, ни яблок, ничего!.. Ты, я гляжу, тоже человек умственный. – Плетнев усмехнулся. Он никогда не думал о себе как о «человеке умственном», да еще в некоем… уничижительном смысле. – Я свою работу делаю, ты мне за нее платишь, так что в расчете мы, лапочка моя, язви твою душу!.. А если угостить захочешь, от угощенья не откажусь!.. Угоститься никогда не вредно!..

Плетнев, ругая себя, что не догадался купить водки, вышел к машине, порывшись, достал из багажника почти горячую бутылку виски, упаковку испанского хамона и неувядающий белый батон в пакетике.

Николай Степанович – по крайней мере, старик на это имя откликался – поджидал его на крыльце, «гостинцы» принял с удовольствием, а на хамон взглянул недоуменно и повертел туда-сюда.

– Ну, если чего не разберешься, кричи мне! Я всегда тут рядышком. Напротив. – Деловито сошел с крыльца, привычно закинул крючок на калитке и зашагал через дорогу.

Плетнев посмотрел ему вслед.

Какой-то мальчишка пролетел на велосипеде, затормозил так, что из-под заднего колеса взметнулась белая пыль, остановился, скособочил велосипед на одну сторону и прокричал бодро:

– Здравствуйте!

– Здрасти, – буркнул Плетнев, которому в эту секунду до смерти надоели все люди на свете, молодые и старые, и вознамерился зайти в дом.

– Вы теперь в доме дяди Прохора Петровича живете, да?

– Да, – подтвердил Плетнев, не оборачиваясь.

– Моя мама к нему убираться ходила, а теперь к вам будет ходить, да?

– Да, – сказал Плетнев уже из-за двери.

– А вы теперь всегда здесь будете жить, да?

– Мальчик, езжай отсюда, а?.. – попросил Плетнев. – Завтра поговорим.

Куда-то подевались ключи, которыми Николай… как его… Степанович тряс у него перед носом.

– Так я поеду, да?

– Да, да!

Куда же он их сунул? В двери нет, на подоконнике нет, на вешалке с пристроенным кое-как пыльным зимним треухом тоже нет. Покуда Плетнев тыкался туда-сюда в тесном тамбуре, перед его забором проплыли еще какие-то велосипедисты, вернее, велосипедистки, и тоже поздоровались громко и приветливо:

– Добрый вечер!

А-а-а, чтоб вас всех!..

Не найдя ключей, он захлопнул тяжелую створку – должно быть, покойный Прохор Петрович любил все тяжелое и основательное, – задвинул щеколду, как будто оставил за дверью весь окружающий мир.