Вечность после... (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 21

Ванкувер решил проводить странную в своих жизненных выборах и решениях пару хорошей погодой – солнце разъедает воспалённые глаза.

Дамиен спрятал их под брендовыми тёмными очками. Дорогие стёкла скрывают обломки его души: губы сжаты и искривлены судорогой, выдавая то, что он так пытается скрыть - слёзы. Он несмотря ни на что любил их, простил, как того требует Библия или там Ветхий Завет. Хоть и нечаянно проклял, бросив своё душераздирающее «НЕНАВИЖУ».

А я не плачу. И это хорошо и плохо одновременно - меня снова и, впрочем, как всегда, будут осуждать: безразличие на двойных похоронах отца и матери, что может быть чудовищнее? Я даже знаю, как именно меня станут называть, обвиняя в безбожии и чёрствости, предвкушаю хруст своих косточек от усердного перебирания родственниками. Да что там, такой экземпляр, как я, способен вызвать негодование и осуждение даже у мужчин: именно его я читаю, совершенно не удивляясь, в их раздражённых осуждающих взглядах.

Я не оплакиваю родителей, уважаемых членов общества, которые, по случаю, дали мне жизнь. Этих людей почти не было в моей жизни. Они поблёскивали иногда, как рыболовецкая блесна, напоминая о своём существовании и дразня потенциальной возможностью, но фактически у меня их никогда не было. Самое большее, что я видела - это любовь совершенно постороннего, как выяснилось, человека и доброту его матери. Этот нонсенс - самое забавное и болезненное в моей жизни: я никогда не была нужна близким, но оказалась интересна чужим.

Дамиен - исключение, но он предал, связав свою жизнь с единственным человеком, которого я никогда не смогу принять. И это взаимно. Мелания в жизни брата - это тонкий и мудрый приём по моему полному устранению.

Дома меня накрывает. Да, я осознанно назвала родительский особняк «домом», потому что любому человеку, очевидно, невзирая даже на всё случившееся, необходимо место, олицетворяющее безопасность и любовь - то есть дом. Теперь он опустел, и холод пробирает душу до самых её дальних углов.

Стою у окна во внутренний двор и… нет, не плачу, я рыдаю. Безудержно. Это немая, беззвучная истерика «осознания».

Они были странными: плохо любили, мало давали тепла. Но они были! А теперь их нет. Некому звонить и не от кого прятаться. Никто не отругает и не пожурит за бездарно растрачиваемую жизнь, не отсыплет советов, не попытается направить.

Да, они ошибались. Они, чёрт возьми, наворотили дел, но, всё же, дали нам жизнь: мне и Дамиену. И мы изредка, но могли видеться, встречаться все вместе на неловких семейных ужинах, считая оставшиеся минуты до окончания.

Под моими ногами старый серый ковёр с вкраплениями бирюзы, облитый однажды красным вином. Как бы мы с Дамиеном ни пытались отчистить последствия своих любовных игрищ, следы так и остались. Мать столько раз собиралась купить новый, но всё откладывала. Смотрю на пятно, наблюдая за тем, как собственные слёзы размывают его акварелью.

Дамиен стоит у противоположного, самого большого в доме, окна, открывающего вид на нашу улицу. Его руки спрятаны в карманах, он подавлен, но после секундной слабости на кладбище слёз его я больше не видела. Вернее даже, не самих слёз, а болезненно сжатых губ. Так он плачет: беззвучно, бесслёзно, невидимо – всё прячет внутри.

На нём красивый костюм. Чёрный, как и положено случаю, но настолько элегантный, что страшно думать о его цене. Стыдно признаться, но мой собственный достаток заставляет замечать такие вещи.

Жена выбирает своему мужу лучшие костюмы. Лучшему мужчине положено всё лучшее: и жена, и костюмы. И туфли. И часы. И автомобиль. И дом. И отпуск. И жизнь.

Отворачиваюсь.

Как всё изменилось…

А менялось ли? Ведь так, в сущности, было всегда. Я словно не принадлежу этому миру: всегда лишняя, вечно неуместная. Неумелая, неуклюжая, никому ненужная. Рождённая невпопад.

Я слышала его шаги: не медленные, не быстрые. Уверенные, неумолимые. Не дёрнулась, не попыталась убежать, даже не шелохнулась, потому что всё это время ждала. С момента, как мы открыли и вошли в ту самую дверь, за которой однажды он скрылся от меня, чтобы «думать», я терпеливо ждала его шага. Надеялась, что обнимет, прижмёт к груди и скажет, что всё будет хорошо. Всё в моей бестолковой жизни непременно наладится, отыщет свой ритм и стиль, изменится к лучшему.

И вот он, наконец, обхватывает меня руками, заключает в кольцо, прижимается лбом к моему виску и молчит. Я только слышу его дыхание и ощущаю тепло на своей щеке.

Как давно это было? Когда в последний раз эти руки настолько искренне меня обнимали? Так же полно давали уверенность, обещали заботу и нерушимую безопасность?

Девять лет прошло. Одна целая маленькая жизнь. Нам обоим было по восемь, когда мы впервые осознанно увидели друг друга.

- Ты что-нибудь помнишь из детства?

И я забываю уточнить, из какого именно детства, но он почему-то меня понимает:

- Да. Мне снятся сны, и я в них всегда не один. Я чувствую тебя, ты рядом. Они больше похожи на воспоминания, эти сны. На то время, когда нас было двое. Близнецы ведь всегда вместе.

Я сама к нему полезла. Стала тем, кто проявил инициативу. Мне не нужен был секс сам по себе, не в этих обстоятельствах, но я жаждала той степени близости, которая бывает у людей, ложащихся в одну постель. И мне отчаянно были необходимы его прикосновения, ласки, как единственное средство, способное обезболить мои раны. Дать возможность хотя бы на время забыться в том, что всегда несло только радость.

Мы всё так же стоим у окна, руки Дамиена обнимают меня тем душераздирающим видом объятий, которые называют братскими. Но даже в них есть нечто … грешное. И оно растёт, быстро увеличивается, как шаровая молния, а мы оба замерли, застыли в ожидании, и наблюдаем, как далеко это зайдёт.

Пронзительный звук вскипевшей кофеварки ударяет по нашему отрешённому шару действительностью, и он со звоном лопается.

Дамиен не спешит забирать руки, но моё тело отталкивается, отскакивает, словно опомнившись. В этот момент я ненавижу весь мир, и самое большое в нём зло – кофеварки.

Не осознавая шагов, бегу. То ли сбегаю, то ли нет, но внутри – разлом.

Трясущимися руками пытаюсь выдернуть шнур из розетки, сделать хоть что-нибудь, только бы эта кофемашина наконец умолкла, но чёртов штекер словно приклеился намертво к проклятой стене. Я дёргаю его изо всех сил, борясь со слезами, уже безжалостно затопившими мои глаза.

Внезапно жаркое дыхание опаляет мой затылок, заставив каждый волосок на шее подняться:

- Ева… остановись! – просит глухо, хрипло.

Опомнившись, разворачиваюсь и, наверное, делаю это слишком резко - так, что Дамиен отступает на шаг назад.

Глаза в глаза. Диалог древний, как мир.

Да, я зову его взглядом. На низком, диком, первобытном уровне зову, и он слышит. Слышит и не может устоять: я чувствую это, ощущаю каждой своей клеткой взор, примагниченный к моему лицу, его мягкое скольжение ниже, к губам, и тут же рывком обратно - к глазам. А в них остатки слёз.

- Да к чёрту всё! – не сказал, проревел.

Это взрыв. Прорыв плотины. Цунами, безжалостно сносящий постройки пристойности, крепкое здание морали.

Его бёдра вдавливают меня в стену, и где-то там, за тонкой тканью дорогих брюк, я ощущаю лживость его молчания. Фальшь заключённого им брака.

Он даже не целует меня, нет. Он дышит, жадно хватая воздух, втягивая его вместе с моими волосами и кожей. Его губы словно разучились ласкать - они просто живут на моём теле, едва поспевая за пальцами, стаскивающими бельё.

Я хочу целовать его губы и тянусь к ним, он это чувствует и даёт мне их, позволяет впиться, вжаться.

И в эти секунды мне плевать, что обо мне думают на небесах. Даже если именно в этот момент они вписывают своим тонким пером моё имя в список с заглавием «Ад».

Дамиену, похоже, тоже всё равно. Ему совершенно точно не до небесной канцелярии. Он невменяем, может быть, даже безумен. И я выгибаюсь, подставляя этому безумству шею, грудь, раздвигая бёдра так широко, как могу, чтобы он точно знал, что и у меня больше нет сил сопротивляться.