232 (СИ) - Шатилов Дмитрий - Страница 2

Столь разрушительный эффект был заслугой снарядов РОГ-8, разработанных учеными Освободительной армии Джамеда. Каждый такой снаряд при попадании расщеплялся на сто десять частей, и каждая такая часть взрывалась с мощностью крупного фугаса.

За орудиями «Меча Возмездия» сидели профессиональные наводчики и стрелки с опытом десяти войн. Капитана Глефода и двести тридцать два его бойца уничтожил первый же снаряд РОГ-8, выпущенный из бортовых орудий. Если бы первый выстрел промазал, в распоряжении орудийной команды таких снарядов имелось еще двести восемьдесят шесть тысяч девятьсот девяносто четыре.

Это был неравный бой, это даже нельзя было назвать боем. Повстанческие войска прошли над телом Глефода, не споткнувшись, никакой инцидент не мог омрачить их триумф и осрамить то великое, что они принесли на смену гурабской династии. В конечном счете Глефод погиб из-за собственной глупости, и достопочтенная леди Томлейя скоро в этом убедится, когда коснется кристалла своей мнемопатической рукой.

Таково мнение великого человека, Наездницы Туамот, супруги Джамеда Освободителя. Кристалл закреплен на подпорке из цельного оникса, он похож на обугленный цветок, рука виднеется сквозь стекло, черным пятном продолговатой формы. Томлейя подходит ближе: какой мощный предмет, память его будет яркой. Уже на расстоянии она различает звуки неведомого гимна, и в гимне этом ей слышатся суровое спокойствие, дерзкий вызов и робкая надежда.

Глефод погиб еще молодым, ему было лишь тридцать четыре года. Не так ли должна встречать свою смерть безрассудная юность?

Томлейя подходит совсем близко, кладет на кристалл правую руку, и бессмысленная жизнь Аарвана Глефода возникает перед ней, как призрачное видение, как старый фильм, наконец-то пошедший в прокат.

2. Причины и следствия. Глефод забирает знамя

Это случилось в столице земли Гураб, перед самым концом старого мира. На смену увядшему утру влачился бледный, словно бы вываренный, день.

Когда-то здесь шли парады, гремела музыка, струился дождь из маковых лепестков. Когда-то здесь блестящим словам рукоплескали бессчетные толпы. Теперь все иначе, словно кто-то безжалостный пришел и вывернул пеструю столицу наизнанку. Куда девались все краски? Кто разорил витрины, сбил вывески, притушил неоновые огни? Казалось, среди серых спин, серых домов, серых земли и неба цветной остается только грязная тряпка, выброшенная на Главную мостовую, под ноги толпе, в слякоть и месиво очереди за пайкой.

Когда-то эта тряпка реяла на плацу Двенадцатого пехотного полка, ныне же по ней взад-вперед ходили люди и таскали в кульках крупу, соль и сахар. Одни ходили по знамени просто так, другие наступали на него сознательно, из ненависти к тому, о чем оно им напоминало. Знамя напоминало о гурабской династии, из-за которой люди, толпящиеся на мостовой, не могли получить достаточно соли, сахара и крупы.

Продуктов не хватало, ибо Освободительная армия, сражающаяся против династии, перекрыла дороги, ведущие в столицу, и в ее руки попадало все, что слали в помощь верные короне города. Жители столицы знали это, однако в своих несчастьях винили не повстанцев, а династию, которая довела свой народ до восстания.

Они помнили, что триста лет назад основатель династии был точно таким же мятежником, как и те, что ныне составляли Освободительную армию — однако считали, что власть и богатство развратили правителей и испортили их здоровую кровь.

Конечно, они были правы — насчет разврата, крови и всего остального. И все же, если бы династия с нездоровой кровью дала им хоть немного больше крупы, сахара и соли, чем могла дать, они смирились бы и забыли на какое-то время про разврат и порчу. Этой передышки правителям хватило бы, чтобы собраться с силами, разбить повстанцев и обеспечить свой народ пищей.

Но у гурабской династии было слишком мало запасов, и, следовательно, купить себе время она уже не могла. Ее сроки вышли, дух поник, и всякий, кто хотел, мог топтать ее знамя и думать, что причиняет ей вред. Поскольку в столице давно уже свирепствовал голод, думали об этом лишь более-менее сытые.

И ненавистники династии, и равнодушные к ней — все они толпились и давили друг друга, стараясь пробиться к грузовикам с едой. Кто мог — хватал свой кусок, однако он был так мал, что многие из тех, кто получил свою долю, все равно потом умерли с голоду. Но пока они были живы и думали, что будут жить дальше, поэтому по-прежнему давили других людей и рвали у них из рук кульки с пищей.

Капитана Глефода не беспокоили кульки. Он стоял в стороне и смотрел, как за них бьются другие. Он видел, как толпа раздавила собаку, которая пыталась достать небольшой кусок для своей небольшой жизни. Толпа раздавила ее как человека. От трупа остались клочья шкуры и кровавое пятно.

Один человек, который вместе с остальными давил собаку, вытер окровавленную ногу о знамя, напоминающее о гурабской династии. Очевидно, он ненавидел старый мир и хотел испачкать знамя кровью, однако не смог этого сделать, ибо оно уже было испачкано и, кроме того, само по себе было красным.

Скорее всего, человек ненавидел красное полотно потому, что на нем были вышиты три белых копья — большое между двумя маленькими. Эти копья символизировали основателя династии и двух его сподвижников, и такое изображение правящая династия даровала Двенадцатому пехотному полку за верность.

Один из сподвижников основателя династии был предком капитана Глефода. Если бы люди, таскающие кульки, узнали, что капитан Глефод — потомок этого сподвижника, они бы бросили свою ношу и, словно безумцы, убили его. Они бы убили Глефода просто за то, что в жилах у него течет кровь человека, из-за которого они нынче вынуждены вести себя, словно безумцы.

Не исключено также, что текущее их настроение просто требовало кого-нибудь убить.

Если бы на месте капитана стоял его отец, маршал Аргост Глефод, с ним бы расправились еще вероятнее, ибо на своего предка он походил больше, нежели его сын Аарван. В последнем из Глефодов не было почти ничего, чем славился этот род, поэтому в лице Аарвана Глефода род его мог существовать даже теперь, в тяжелые времена для родов и славности.

Хотя капитан стоял в стороне от давки, его положение было опаснее, чем если бы он находился в ее центре. С минуты на минуту его могли заподозрить в том, что он пришел не за крупой, солью и сахаром, а за чем-то другим, что не имеет к пище никакого отношения.

По логике толпы, если Глефода не интересовала еда, он явно имел ее источник на стороне, был одним из тех, кто знал, предвидел, а, следовательно, устроил этот голод. Логика толпы работала безупречно: до сих пор, несмотря на отсутствие поставок, Глефод получал от казны скудный, но стабильный паек. Знай люди об этом, они убили бы Глефода, даром, что паек его нисколько бы их не насытил.

Можно даже предположить, что радость от убийства человека, которого ненавистная династия снабжала пайком, затмила бы на время голод, вызванный отсутствием пищи. Капитан понимал это, но, как человек, получающий подачку, не мог судить тех, кто этой подачки не получал.

Глефод удостоился казенного пайка потому, что до сих пор числился капитаном Двенадцатого пехотного полка, чье знамя люди с кульками ныне топтали и рвали на части. Хотя полк, получивший знамя за верность династии, перешел на сторону повстанцев, которые желали эту династию свергнуть, толпа все же не могла простить ему, что он не остался защищать ее и династию, которая номинально сохраняла власть над толпой.

Вероятно, будь полк по-прежнему верным, его бы ненавидели еще больше. Такое случается, этому не нужно искать рационального объяснения. Тот, кто обстряпал предательство полка и переход его на сторону Освободительной армии, знал психологию толпы и не особенно рассчитывал на ее милость. Спасая от гнева народа своих солдат, он потащил за собою всех, кроме Аарвана Глефода. Его благодетель забыл за неприметностью, как забывают в суматохе пыльный сервиз или любую другую бесполезную мелочь. Ныне, за вычетом Глефода, от Двенадцатого пехотного полка в столице оставалось лишь знамя с гербом династии, которое из старого мира в новый тащить было просто неприлично.