Не вернуться назад... - Кононенко Иван Владимирович - Страница 6

Круглые сутки враг бомбит и обстреливает «пятачок» и переправу. У развалин электростанции и правее, у песчаных карьеров, постоянно трещат автоматные очереди, бухают разрывы гранат, в облаках пыли и дыма вспыхивают жаркие рукопашные бои. Днем от непрерывной канонады все глохнут. Особенно вновь прибывшие. Только ночью на какое-то время слух возвращается к нам. Так и кажется, что сидим мы под громадным колпаком и кто-то с постоянством маятника бьет по нему. Вот только нет у этого колпака стен для защиты от губительного огня.

Я тут старожил. Уже три недели на «пятачке». Сначала мы наступали. Потом наступали они. По нескольку отраженных атак в день. К исходу таких дней тешишь себя мыслью: враг понес большие потери, возможно, что завтра будет затишье. Но надежды, как известно, не всегда сбываются.

Можно сказать, что уже вошло в привычку, когда с восхода до захода продолжается обстрел изо всех видов оружия. Это наш минимум. Вот так и живем на этом маленьком клочке земли, прижавшемся к Неве. Живем, сражаемся, не уступаем и не отступаем. Пытаемся хоть немного укрыться от огня: роем траншеи как можно ближе к вражеским окопам. Ближе уже нельзя: гранатами перебрасываемся. Зарываемся в землю поглубже в надежде создать хоть какое-нибудь укрытие и пристанище для отдыха. Но укрытия разрушаются, и мы не находим для себя нигде пристанища. Со стороны может показаться, что на этом крохотном клочке земли нет ничего живого, только беснуется, торжествует смерть. Но это не так. Мы тут живем и воюем. Жизнь у нас, правда, тяжелая, суровая, можно сказать, не человеческая. Сами мы стали неизвестно на кого похожими — закопченные от дыма и гари, обросшие, грязные. Узнаем друг друга только по голосу. По внешнему виду узнать невозможно. Да времени на жизнь тут отпущено не всем одинаково. Кому час, кому день, кому неделю, а кому и больше…

Сегодня я сменился рано. Пришел из боевого охранения в свою яму немного отдохнуть, забыться. Сменил меня Витя Плотников, он, как и я, — бывший пограничник, курсант школы младших командиров из Ораниенбаума, с июля вместе топаем по нелегким дорогам войны.

Я приполз на его место. В яме лежат, прижавшись друг к другу, двое. Яма прикрыта плащ-палаткой. Внутри, подвешенный к стенке, дымит телефонный провод. Он очень коптит: шлейф клейкого черного дыма поднимается вверх, расползается и медленно оседает. Лезет в рот, в нос, обволакивает легкие, и тогда становится трудно дышать. Долго в яме не усидишь, задохнешься. Но сидеть приходится. Снаружи холодно, в яме теплее. На мой приход никто не реагирует. Я молча укладываюсь рядом с теми двумя, прикрываюсь своей плащ-палаткой, закрываю глаза. Ни о чем не думаю. Просто лежу с закрытыми глазами. Три недели в этом аду. Из ребят нашего взвода, прибывших сюда, остались Витя Плотников, лейтенант — командир взвода, его помощник и я. Остальные погибли или ранены. А те, что сейчас тут, — это пополнение. Вначале, когда мы наступали, пополнение приходило каждый день. С ходу оно бросалось в бой без артподготовки и танков (да и где им взяться за Невой!) на эту нейтральную полосу и там оставалось лежать. Единицы с перевязанными руками, ногами, головами уходили в тыл, в госпиталь.

Это случилось примерно через неделю после нашего прибытия. Тогда как раз пытались наступать. Днем по траншеям к переднему краю стали подходить бойцы. Они шли пригнувшись: их, по-видимому, предупредили насчет снайперов. Все были в новом и свежевыстиранном обмундировании, в новых кирзовых сапогах и фуфайках. Это были люди не очень молодые, лет тридцати, тридцати пяти и сорока, солидные. Впереди, пригнувшись, шел их командир батальона. Тоже под стать своим бойцам. Невысокого роста, крепко сбитый, с волевым строгим лицом. Я стоял на посту у входа в землянку своего командира батальона. Когда этот человек появился из-за поворота траншеи, я крикнул: «Стой! Кто идет?» Он негромко ответил: «Свои. Пополнение. — Подошел ко мне, спросил: — Командир у себя?» Я обратил внимание, что у него под расстегнутой фуфайкой орден Красного Знамени, новые плечевые ремни и по три малиновых кубика на защитных петлицах гимнастерки. Несмотря на все эти атрибуты, в нем было что-то, что отличает гражданского человека от кадрового военного. По-видимому, пополнение и его командир были из ополчения. Может быть, они были даже с одного завода или учреждения. Я ответил утвердительно, и он скрылся в землянке. Бойцы стали заполнять траншею. Видно было, что они необстрелянные: они вели себя необычно, оглядывались, часто приседали, кланялись пролетающим пулям и минам. Правда, в это время противник сильно обстреливал наши позиции. А наша сторона почти не отвечала. Вскоре новый командир вышел из землянки и стал негромким голосом и жестами приказывать, чтобы бойцы проходили дальше, не скапливались, занимали позиции и готовились к атаке. Он и сам было двинулся дальше по траншее и, видимо, неосторожно распрямился больше, чем нужно. Щелкнул где-то недалеко выстрел, как пастух ударил кнутом, и командир стал оседать на землю рядом со мной. Бойцы подхватили командира на руки, стали поддерживать его голову, звать: «Петр Иванович! Товарищ командир! Что с тобой? Не помирай!» Помочь командиру уже было нельзя. Из небольшого отверстия над левой бровью по лицу стекала на землю кровь. Лицо медленно покрывалось смертельной бледностью. К этому времени я уже повидал смертей немало. Но этот случай поразил меня своим трагизмом, неожиданностью, горем, такой истинно человеческой любовью рядовых бойцов к своему командиру. Тело его санитары унесли, бойцы из пополнения прошли вперед и рассредоточились по траншеям в ожидании сигнала атаки.

Под вечер вызвал меня и Плотникова старшина роты, молодой, здоровый парень родом с Волги по фамилии Муромцев. Я еще ему завидовал: он был моим одногодком, тоже двадцать только исполнилось, но казался гораздо старше. Более того, успел жениться и имел сына. Все хвастался, показывал карточку. Мне жена показалась похожей на актрису из довоенного кинофильма, которую никак не мог вспомнить. Война всю память отшибла.

Так вот, старшина Муромцев дал нам по мешку и сказал, что мы пойдем с ним к Неве. Подвезут с того берега продукты, и мы получим паек на роту. Старшина вскинул автомат на плечо, и мы двинулись. Муромцев впереди, мы с Плотниковым вслед за ним. Идем, пригибаемся, кое-где ползем по-пластунски. Траншеи мелкие, разбитые, засыпанные землей. Противник постреливает из миномета. Мины воют в полете, шелестят и затем крякают, ударяясь об землю, разбрасывая осколки. Взвизгивают снайперские пули.

Не доходя метров сто до Невы старшине, видимо, надоело кланяться и елозить брюхом по земле. Он поднялся во весь рост и побежал. Мы тоже хотели последовать его примеру, но не успели вылезти из траншеи. Старшина сделал несколько шагов, потом как будто споткнулся, на какое-то мгновенье остановился и рухнул всем телом в траншею. Мы подползли к нему. Он был мертв. Рядом лежала пробитая пулей каска. Вражеский снайпер сделал свое черное дело.

Первое мгновение мы стояли в растерянности, просто не знали, что делать дальше, что предпринять. Хотелось выскочить из траншеи, схватить врага за горло, задушить. Но куда бежать, где искать его. Мы были бессильны наказать убийцу сразу, немедленно. Боль утраты, нелепость смерти, сознание своего бессилия, жгучая ненависть к врагу — все смешалось, клокоча подступало к горлу, требовало выхода…

Так наша рота осталась без старшины. А где-то на Волге молодая женщина, похожая на киноактрису, и ее маленький сын — без мужа и отца…

Последние несколько дней пополнения нет, и мы не наступаем. Лежим в ямах, сидим в траншеях. Дежурим в боевом охранении. Немцы тоже не наступают, только бросают снаряды и мины. Иногда пройдутся по нашему расположению пулеметной очередью и потом снова молчат. Донимают нас снайперы. Они очень обнаглели. У нас, наверное, маловато снайперов. Поэтому противник так себя ведет.

В траншее звякнули котелки, зашуршала плащ-палатка, в яму просунулась рука с тремя котелками. Я беру котелки, ставлю на землю. Та же рука просовывает три темных сухаря. Шевелятся те, что под накидкой. Мы быстро управляемся с завтраком. Тушим коптящий провод, выползаем в траншею, открываем, чтобы проветрить наше жилище. Те двое и третий, принесший завтрак, молча курят, сидя на земле. Я не курю, сижу, прислонившись к стенке траншеи. Падают снежинки. Я подставляю под них свое грязное, закопченное сажей лицо, ловлю снежинки ртом.