Перун
(Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 8

— О-хо-хо-хо… Последние времена, знать, подходят, Корней Иваныч… Ну-ка, дай-ка мне мочалочки еще — вот этот ряд еще подвязать надо… А быть тут беде, большой беде!..

Андрей, как вор, украдкой выбрался из малинника…

По застрехам завозились голуби и воробьи, петухи усиленно хлопали крыльями и кричали на птичнике, послышалось первое, точно сонное щебетанье ласточек — значит, утро пришло, а так как во всех этих звуках была какая-то особенно бодрая, веселая нотка, то Иван Степанович, видный писатель, но человек деревенский, сразу понял, что утро занимается тоже солнечное, веселое. Лежать старику уже надоело да и вообще он привык вставать с солнышком: он очень любил эти утренние часы, эту золотистую, залитую золотом восхода землю, эту особенную тишину во всем, это серьезное, чистое, немножко умиленное одиночество… Он встал, привычным движением сразу попал в свои теплые и мягкие «шлепанцы» и, накинув легкий, беличий халат, подарок сына, подошел к широкому итальянскому окну. Он не ошибся: все в веселых, золотых, розовых, нежно-лиловых, сереньких кудряшках облаков, занималось, действительно, радостное летнее утро, — точно жар-птица, выпорхнув из-за граней земли, распустила свой пестрый хвост по небу, по лесам, по лугам, по полям… Он распахнул окно и несколько мгновений с наслаждением вдыхал свежий воздух, полный аромата хвойных лесов, росы и влажной с ночи земли, любуясь прекрасной, дикой картиной, которую он так любил. Дом лесничего стоял довольно высоко и из него была видна чуть не вся Ужвинская казенная дача, это безбрежное синее море лесов, эта привольная пустыня с редкими, одинокими домиками лесной стражи и старинным монастырем Спаса-на-Крови в ее дальнем углу. «Журавлиный Дол» был погружен еще в утренний сумрак, Ужва дымилась золотисто-розовым туманом, а кресты обители и высокие сосны на дальнем «Вартце» уже рдели под первыми лучами еще невидного солнца. И из-за лесов, торжественный и чистый, прилетел первый звук колокола…

Иван Степанович тихонько умылся, оделся, сунул ноги в мягкие, резиновые ботинки — по случаю росы, — и, накинув старое, выцветшее, широкое летнее пальто, тихонько, чтобы никого не беспокоить, вышел без шапки на крыльцо. Легкий, душистый ветерок заиграл совсем белыми, пушистыми волосами старика, обласкал морщинистое лицо с усталыми голубыми глазами, запутался в белой бороде и приятной свежестью наполнил старую грудь. Раньше, в прожитой, отлетевшей жизни, сколько было напряженных поисков за ее жгучими, едкими наслаждениями, а теперь вот ничего не знал старик выше этого наслаждения просто дышать свежим и чистым утренним воздухом… Старый Рэкс, тяжелый сенбернар, увидав хозяина, громко зевнул, неторопливо встал, потянулся и, стуча ногтями по досчатому полу терраски, подошел к старику и мокрым, холодным носом ткнул его в руку, требуя ласки.

— Ну, что, старик? Выспался? — ласково потрепал его по массивной, умной голове Иван Степанович. — Ну, пойдем наводить порядки…

И, как всегда, в сопровождении Рэкса он спустился, не торопясь, во двор и мелкими старческими шагами пошел росистой луговиной к службам. Завидев старика, куры, утки, индейки, выпущенные уже вставшей, но еще невидимой Марьей Семеновной, домоправительницей, на волю, со всех ног бросились к нему, ожидая обычного угощения. И он остановился посреди двора и, погрузив руку в глубокий карман пальто, бросил птице заготовленные еще с вечера крошки и кусочки. И все эти Пеструшки, Хохлатки, Цыганки, Косолапки жадно ловили корм, и лезли одна через другую, и дрались, и, схватив корочку покрупнее, во все лопатки неслись прочь, преследуемые менее счастливыми товарками. Тут же между ними вертелся давний знакомый Ивана Степановича, старый воробей Васька, пестрый, крикливый и жадный: он всегда старался утянуть что покрупнее и часто на лету едва справлялся со своей добычей. Из приотворенной двери темной кладовки со снисходительной улыбкой на круглом, полном, с двумя подбородками лице, смотрела домоправительница, Марья Семеновна, пожилая, степенная женщина, в темном платке и с тяжелой связкой ключей в руках.

— С добрым утром, Иван Степанович… — сказала она. — И что вы все балуете их? Ведь я уж их кормила…

— С добрым утром, Марья Семеновна… — отвечал старик. — Ну, так что же, что кормили? Пусть полакомятся…

— Да ведь не хорошо закармливать птицу… Нестись не будет…

— Ну, не будут… Будут!.. А если на одно яйцо и будет меньше, так какая же в этом беда? Ну, ты… — строго обратился он к старой палевой индюшке. — Ты что клюешься? Я тебе дам молодежь обижать!.. Ну, больше ничего нет, все, не взыщите. А то и Марья Семеновна вон бранить нас будет… Идем, старина, дальше…

Рэкс тяжело качнулся и пошел за Иваном Степановичем. Марья Семеновна, звеня ключами, озабоченно переходила из одной кладовки в другую, а оттуда на погреб, из погреба в теплый, пахучий коровник, где уже слышно было аппетитное цырканье молока в подойнике: то доила двух чудесных, бледно-рыжих симменталок ловкая, оборотистая Дуняша, ее помощница. Иван Степанович всегда удивлялся той массе каких-то невидимых дел, которые Марья Семеновна озабоченно проделывала в течение дня, но она не позволяла легкого отношения к этим своим никогда не кончающимся мистериям.

— Вы пишете и пишите себе, а в бабьи дела не суйтесь… — резонно говорила она. — Ведь, сливочки топленые к кофею вы любите? И булочки чтобы тепленькие были? И чтобы окрошка была похолоднее? Ну, так и надо все это обдумать и заготовить… Вы думаете, что так все готовое вам с неба валится?..

Из дверей конюшни послышалось тихое, ласковое ржание: то Буланчик приветствовал старого хозяина. Иван Степанович подошел, приласкал умненькую буланую головку и поднес своему любимцу на ладони кусок сахару и тот бархатными губами осторожно взял его и, кланяясь, сочно захрустел своим любимым лакомством и умным, темным глазком покашивал все на хозяина. Буланчик был разумная, но чрезвычайно самолюбивая лошадка. В деле был он чрезвычайно старателен без всякого понукания, но любил, чтобы его старание видели и замечали. И не только кнута, даже грубого окрика он не выносил.

— С добрым утром, Иван Степанович!.. — послышался ласковый голос. — Как почивали?

— А, Гаврила, здравствуй… Все слава Богу?

— Все как нельзя лучше, Иван Степанович… — отвечал Гаврила, невысокий, складный в своем сером казакине с зелеными выпушками лесник с рыжеватой бородкой вкруг бледного лица и глазами тихими и как будто немножко тоскливыми, как лесные озера.

Он был большим приятелем Ивана Степановича, которого он уважал за знание леса и за любовь к нему, за толк в оружии, в собаках и в охотничьем деле. Иногда он пробовал для разгулки читать книги Ивана Степановича, но не понимал в них ничего и не понимал, для чего это нужно описывать разных людей и все, что они там выдумывают и делают — и живые-то они до смерти надоедают!.. Оттого и ушел он от них в леса… Из сарая между тем слышалось нетерпеливое царапанье и жалобный визг.

— Вас зачуяли… — улыбнулся лесник. — Прикажете выпустить?

— Выпусти, выпусти…

Щелкнула задвижка и пестрым клубком, нетерпеливо визжа и перескакивая для скорости один через другого, на солнечный двор вылетели любимцы Ивана Степановича: рослый и гибкий, весь точно резиновый, красный ирландец сына «Гленкар», его собственный желтопегий, крупный пойнтер «Крак III» и молодые наследники его славы «Стоп II» и «Леди II». Они визжали, лаяли, прыгали, чтобы лизнуть Ивана Степановича непременно в губы, носились, как бешеные, по двору, валялись в росистой траве, с удовольствием чихали, опять с радостным восторгом лаяли На Ивана Степановича и лизали его руки горячими, шершавыми языками. Крак, зная, что Иван Степанович принадлежит, собственно, ему, ревниво косился на других, с достоинством рычал, старался стать между Иваном Степановичем и осаждающими и всячески оттирал их. Тогда они начинали теребить массивного Рэкса, который терпеливо сносил это тяжелое испытание, — только лицо его делалось особенно серьезно и печально…