Перун
(Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 53

В дверь осторожно постучали.

— Войдите!

На пороге стоял Андрей, исхудавший и печальный. Лиза вспыхнула и мысленно быстро обратилась к своему языку: «если ты и теперь мне что напортишь, так и знай: исколю булавкой!» И ласково она проговорила:

— А-а, Андрей Ипполитович… Это очень любезно с вашей стороны… Давно из «Угора»!?

— Только вчера…

Он заметил вдруг развязную позу Константина Юрьевича и его нагло качающуюся ногу, по лицу его прошла тень и в душе потянуло холодком.

— Ну, садитесь… Сейчас будем пить чай… — говорила разрумянившаяся Лиза. — Но сперва только скажите: как у вас там? Все слава Богу?

— Нет, не совсем…

— Что такое?

— Да это нашествие иноплеменников взбудоражило весь край… — отвечал Андрей, поздоровавшись с Константином Юрьевичем и садясь от него подальше. — Инженеры в город понаехали, свои и американцы, лазят по лесам, все что-то вычисляют, записывают, измеряют… А в городе кутежи без конца, тройки, шампанское… Идет Капитал и — что-то будет?

— Ну, и что же? И прекрасно… — поднялся кверху хорошенький носик. — По крайней мере край оживится… Не все такие медведи, как вы: лежит в своей берлоге, сосет лапу и ни до чего ему дела нет…

— И это мировой процесс и бороться против него отдельному человеку также бесполезно, как бесполезно комару пытаться остановить курьерский поезд… — важно вставил Константин Юрьевич, качая ногой.

Андрей пропустил его замечание мимо ушей. Константин Юрьевич всегда раздражал его. Но он сдержался.

— Почему же берлога? — обратился он к Лизе. — Жизнь, если в нее вдуматься поглубже, и там также интересна, как и везде… Возьмите хотя эту драму, которая начинает теперь развертываться там, эту борьбу богов, — разве это не интересно? С одной стороны в лесных пустынях наших живо еще древнее славянское язычество, этот светлый пантеизм, с которым вот уже тысячу лет бесплодно борется враждебная ему мрачная византийщина, подменившая собою Христа, теперь выступает на сцену новый, желтый Бог нашего времени, Капитал, и уже чуется в воздухе, в тысяче мелочей, ход бога новейшего, Революции, который идет вслед за Капиталом. Что победит, когда, как?..

— Конечно, революция… — авторитетно усмехнулась Лиза.

— Само собой разумеется, она сотрет и ваше дикое язычество, и противную византийщину, и гнусный капитал… — раскачивая ногой, презрительно сказал Константин Юрьевич.

— Я не так уверен в этом… — стараясь удержать разговор в мирных рамках, хотя что-то темное уже поднималось в его сердце, сказал Андрей. — Если вы присмотритесь к истории человечества, то вы не можете не видеть, что история человечества есть прежде всего история необыкновенных приключений, борьбы и смерти богов. И в этой истории богов вас поражает какая-то фатальность: светлый и ласковый в начале к человеку пантеизм как-то постепенно, незаметно доходит до человеческих жертвоприношений и «обагришася холмы наша кровию»; Христос, говоривший о лилиях солнечных полей и радостных птицах небесных, чрез несколько веков превращается в грозного Бога, который заставляет людей зарываться в землю и тоже заливать эту землю морями человеческой крови в религиозных войнах из-за слов, утверждает инквизицию и пр.; капитал очень склонен забывать, что его назначение служить человеку, служить жизни — ведь, и белка, собирая на зиму орехи в дупло, собирает капитал, — и скоро начинает пожирать людей, осквернять и опустошать природу, уродовать всю жизнь, как это делают и другие идолы… И революция победит только тогда, когда она будет помнить, что роль ее служебная; если же она забудет это и превратится в нечто самодовлеющее, — а опасность эта есть, — то и она станет, как и другие боги, страшным Ваалом, бесчувственным, все пожирающим идолом. Не забывайте страшного факта: в начале всякой революции стоит святой, который хочет отдать людям все, даже жизнь свою, а в конце всегда появляется шарлатан, который хочет взять у людей все, даже жизнь их. Революция должна усилить нравственный элемент в жизни людей, а она разрушает его…

Задорно поднятый кверху носик опустился — это было и интересно, и как-то особенно задушевно, и совсем не похоже ни на Маркса, ни на Евдокию Ивановну Кукшину, ни на споры курсисток со студентами… Лиза не знала еще, что все, что он ни говорил бы, было бы для нее одинаково убедительно.

— Все это… фантазии… — сказал Константин Юрьевич и сильнее закачал наглой ногой.

Носик поднялся кверху.

— Позвольте… В чем же решение вопроса?..

Это было угловато и совсем непонятно, но Андрей, как и всегда, понял ее.

— Решение вопроса, может быть, в том, чтобы помирить богов… — еще задумчивее сказал он: в последнее время он много думал на эту тему. — Для этого нужно возвратить их к их первоначальному состоянию, чистому и простому. Если вы от современной церкви с ее золотыми митрами, которая охраняется от врат адовых отрядами стражников, подниметесь к ее источникам, к Христу, простому и ясному, то вы увидите, что он совсем не враг ни светлому и теплому Дажьбогу нашему, ни благодатному Перуну, ни прекрасной Мокоши, но, наоборот, он, воспевший лилии полей и птиц небесных, такой же бог любви, бог жизни, бог вечный, как и они. И если вы знаете, что в начале капитал это горсть орехов, спрятанных белкой в дупле, закром крестьянина, из которого он будет кормить свою семью и нищего-прохожего, прекрасный лес, и зверь, и птица, которых ваш брат свято блюдет для грядущих поколений, вы увидите, что и капитал это жизнь, тепло, радость. И если от липкой, вонючей гильотины и шарлатана, перевязавшего себя красным шарфом, вы пойдете к источнику, вы найдете благородную, теплую мысль, в которой сияет и светлый Сварог, и живет Христос, и дума мужика о нищем, — тепло, жизнь, свет, любовь… Решение вопроса, как вы говорите, в простоте, в ясности, в первоисточнике, ибо в основе всех богов человеческих покоится — Бог, Единый, всюдусущий и присносущий…

Опять опустился хорошенький носик. Сколько в его душе тепла! И почему он так печален? Милый, милый… О чае было совсем забыто… Нога нагло качалась и нагло было козлиное лицо… Что-то сжало сердце Андрее и ему захотелось уйти. Да, уйти совсем… Но только бы узнать: отчего в ней столько враждебности к нему?

— Какой-то странный… мистицизм… — усмехнулся Константин Юрьевич. — Это совсем не по моей части… И вообще, я боюсь, что подобная проповедь не найдет отклика в современном обществе…

— Я ничего и не проповедую… — сказал Андрей тоскливо и снова обратился к Лизе: — И знаете, что здесь у вас, в Москве, особенно режет глаз деревенскому жителю?

— Ну-с? — сощурилась Лиза, желавшая показать, что растрогать ее совсем уж не так то легко. — Это интересно…

— Блестящие магазины, миллионы книг, рефераты, разговоры, театры, роскошь, а там… Вот что случилось у нас в Вошелове этим летом, когда вас на страже не было. Заметили мужики, что у них кто-то производить зажины…

— Зажины? Это что такое?

— У крестьян существует поверье, что если на зорьке, в одной рубашке, без креста, нажать несколько колосьев на чужой полосе и колосья эти повесить у себя над сусеком, то с них как бы невидимо потечет в сусек зерно того, с чьей полосы они сжаты. А у того, у хозяина, зерна будет соответственно убывать. Это очень распространенное у нас поверье. И вот заметили вошеловцы, что у них кто-то зажинает. Два парня вызвались идти покараулить с ружьем. Пошли… И действительно, на зорьке, видят, бежит полями какая-то баба в одной рубашке и все зажинает, все зажинает… Парни подпустили ее поближе и — выстрелили. Та закричала и упала на дорогу. Бросились они к ней и Гараська, тот, что стрелял, видит вдруг, что это — его мать! И привезли ее к нам на усадьбу: вся в крови, грудь разворочена волчьей картечью, уже умирает… И она мучилась, без конца, а парней урядник увез в острог…

— Какая дикость! — презрительно вздернул плечами Константин Юрьевич. — Какое невежество!

— Да. Но кто в этом виноват? — сказал тихо Андрей.

— Во всяком случае не я! — нагло захохотал Константин Юрьевич.