Перун
(Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 34

Он попытался взять ее за руку. Она рванула в сердцах руку назад и язвительно, сухо проговорила:

— Идите разговаривать туда, где вы сичас были… Бессовестный! — жарко вдруг вырвалось у нее. — Изменщик!

И Петро услышал звуки подавленного рыданья. Что-то точно оборвалось в его душе. Он не выносил, когда кто говорил ему вы, а в особенности Дуняша. И было совершенно ясно: он во всем виноват…

— Да будет тебе… — с ласковой укоризной протянул он. — Я… я… за папортником ходил: завтра Иванов день, ведь… платье полушелковое сшить тебе хотел, и платок ковровый купить, и колечко… И сережки еще… — приврал он для пущей важности.

— За папортником?! — подняла она к нему свое бледное, искаженное страданием лицо. — За папортником?.. Это вы дурам мещерским или вошеловским рассказывайте, а я… а я… — задохнулась она. — Знаю я эти папортники!.. Ишь, какой тожа ловкач выискался: папортник!

Но в душе ее что-то точно смягчилось: если это и неправда, то правдоподобно, а это очень много значит. Но она, зло отвернувшись, молчала: не наказать Петро за свое беспокойство, за свою муку было бы непростительно. А он, почуяв оттаивание, сел рядом с ней, но ступенькой ниже, и ласково говорил ей всякие слова — как голубь дикий в лесной чаще: турлы-урлы… урлы-турлы…, без конца. И Дуняша из всех сил крепилась, чтобы не броситься ему на шею, но когда он осмелился взять ее за руку, она снова сердито рванула ее:

— Идите к вашим мещерским!

И опять, еще убедительнее, начал Петро: турлы-урлы… урлы-турлы… И через какие-нибудь четверть часа темная парочка, обнявшись, тихо ушла по росистой траве за сараи, потом дальше, в темный лес, где совсем не было уж так страшно, — разве чуть-чуть только, для того, чтобы покрепче прижаться один к другому…

— Турлы-урлы… — убедительно говорил Петро тихонько. — Урлы-турлы-курлы…

И в необъятном, черном, усыпанном звездами чертоге, среди пахучих трав, на теплой земле они шли и шли, сами не зная, куда…

На другое утро за чаем с горячими пирогами — было воскресенье, — Петро стал рассказывать Гавриле, Марине и принесшей пироги Дуняше, которая никак не могла не улыбаться и глаза которой смущенно, но неудержимо смеялись, сияли и грели, о своих похождениях. Рассказывать о походе за папоротником так, как все было, значило прежде всего разочаровать слушателей, значит, не доставить им никакого удовольствия, а, ежели так, то, стало быть, и рассказывать не за чем. И потому Петро рассказывал так:

— Ну, иду, значит… А темь это, хоть глаза выколи… И словно волки где воют целым табуном, да как-то эдак чудно, индо мороз по спине полозит… Ну, пришел я к Вартцу, — там папротнику-то сколько! — сел на пенек, сижу, жду, а сердце так вот и колотится, словно выпрыгнуть хочет. Засветится это в траве, бросишься, — нет, червячок этот самый… Отойдешь, в другом месте засветится, туда бросишься — опять червячок! Обманывает, значит, пытает… И вдруг весь овраг как осветится, — точно вот омет соломы сухой загорелся! Оборотился, гляжу: на одном папротнике точно уголек вдруг зарделся, так и горит вот, так и пышет… Подстелил я под него живым манером платок, рванул его под корень, завернул кое-как, за пазуху сунул да ходу! А за мной как заревет на тысячи голосов: держи его, держи! Я еще пуще… И не оглядываюсь: потому оглянешься, так не только цветок твой пропадет, а и самому несдобровать… Н-ну, бегу… Вылетел это на дорогу — жарь! И вдруг слышу, сзади тройка с колокольцем летит, аж гудеть все кругом: «берегись… берегись!» Врешь, думаю, не обманешь, нечистая сила! Бегу, не оглядываюсь… А тройка вот так и настигает: за самой спиной, слышу, лошади храпят, аж шее жарко, и колокольчик так вот и захлебывается… Врешь, думаю, ни за какия не обернусь… Только подумал и пропала тройка, словно вот ее и не было. Тут из лесу волки выскочили, за мной пустились, — вот, вот схватят… Нет, выдержал и тут, не обернулся… И волки пропали… И так тихо вдруг стало, точно и не было ничего. А я уж из сил выбиваюсь, в груди ровно вот молотом кто бьет, дыхание спирается, в глазах круги зеленые ходят… Неужели, думаю, отстала нечистая сила? Ну, сбавил я это рыси маленько, а потом и вовсе шагом пошел. Щупаю это платок за пазухой — тут! Что, думаю, взяла нечистая сила? И вдруг… и вдруг сзади где-то, с Ужвы кричит словно кто. Остановился я, слушаю. «Ой, батюшки, помогите, тону! Ой, спасите!..» Так вот за сердце меня и ухватило: человек погибает! Обернулся это я да бегом под берег… И только это обернулся я, как вдруг на весь лес: ха-ха-ха-ха… — как захохочет!.. Аж волос на голове у меня дыбом стал, ей Богу, — до чего страшно!.. Хвать это я за пазуху, а цветка и след простыл… Страхом нечистая сила не взяла, так жалостью взять ухитрилась….

У слушателей точно кто натянутые струны в душе спустил. Рассказ им понравился чрезвычайно. Так пишется — всегда — история деяний человеческих и всегда с большим успехом. О второй половине ночи под Ивана Купалу, когда он собственно клад нашел, Петро рассказывать не стал, — об этом рассказывала его улыбка, которую он никак не мог сдержать, да глаза сияющие, ласковые, счастливые. Но понимала эту улыбку и этот немой язык глаз только Дуняша одна и в выражении ямочек ее было много нежного счастья…

И Петро, наевшись пирогов и напившись чаю, чтобы завершить блаженное состояние свое достойным образом, уселся на солнышке и взялся за свои прискуранты: и на будильники, и на церковные облачения, и на охотничьи принадлежности, и на дамское белье, и на велосипеды… А Дуняша, то и дело рассыпаясь счастливым смехом, рассказывала Марье Семеновне о том, как Петро искал сегодня ночью клад. Марья Семеновна неодобрительно слушала: в ней жило врожденно-уважительное отношение к нечистой силе и никакого легкомыслия она в этой области не допускала.

— А у тебя что юбка-то на солнышке висит, чуть не до пояса мокрая? — вдруг строго взглянула на рассказчицу Марья Семеновна. — Или и ты тоже клада по лесу искала?

— Я?! — вспыхнула Дуняша. — Что это вы, Марья Семеновна? Я только круг дома раз, другой обошла… Скажете тоже…

Марья Семеновна выразительно погрозила ей пальцем:

— Смотри у меня, девка!

В знойном сиянии быстро сгорали один за другим летние, яркие дни. Был уже август. В зелени деревьев уже мелькал местами золотой лист, улетели уже стрижи — они всегда убираются первыми, — и стабунились, готовясь к отлету, ласточки. Тетерева взматерели и выпустили косицы. Вода посветлела и стала холодной и прозрачной, небо побледнело и ярче стали звезды темными ночами.

И вот раз по утру явился к окну Ивана Степановича чем-то взволнованный Гаврила и до ушей запачканный черной, пахучей болотной грязью Стоп.

— Ну, Иван Степаныч, извините, что мешаю, а только такой собаки, как Стопка, я еще не видывал… — сказал Гаврила восторженно. — Прямо одно удивление, истинный Господь: умна, позывиста, а чутье, чутье — индо глазам своим просто не веришь! Ну, и бекаса в пойму много вывалило…

Иван Степанович ласково смотрел на молодого красавца, так напоминавшего ему его славного деда, Крака II: та же стальная мускулатура, тот же крупный рост, та же общая красота линий, та же тяжелая умная голова с несколько светлыми глазами и даже то же темно-красное, немного съехавшее на бок седло на спине… И было решено сегодня же взять вечернее поле по болотцам Ужвы.

— Но только и Крака взять надо, — сказал Иван Степанович, которому не хотелось изменять своему старому испытанному другу. — А то старик обидится… Пусть так и работают по очереди…

— Так что… — согласился Гаврила, вполне понимая своего старого хозяина. — Только этот горячиться бы не стал…

И тотчас же начались всегда немножко волнующие даже старых охотников сборы. Ваня уперся, чтобы ему непременно идти сегодня на охоту вместе со всеми, но так как в бекасиных местах было топко, то дедушка, чтобы утешить внука, задумался, чем бы он мог вознаградить его за отказ. Чары сине-красного карандаша давно уже рассеялись и огрызок его был затерян, уже погибла вслед за ним целая баночка гуммиарабика в бесплодных попытках склеить удобообитаемый какими-то воображаемыми дядями домик, уже надоела ветряная мельничка, сооруженная Петром и бесплодно вертящаяся теперь у палисадника, не возбуждая не только удивления, но даже простого внимания своего хозяина. Что же придумать еще? Старик был в затруднении. И вдруг гениальная мысль осенила его голову: как мог он забыть такую штуку?! Только вот сумеет ли?..