Перун
(Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 20

— Ура! — грянуло у дома старосты. — Га-га-га-га-га…

— Поди-ка сюда на минутку, Алеша… — поманила Стегневна сына из соседней комнаты. — Мне спросить бы тебя надо…

— Я на минутку… — сказал он жене, поднимаясь.

— All right!

— Погляди-ка, родимый, так ли мы тебе все тут уладили… А то глядишь, и не потрафишь в чем… — сказала Стегневна.

Посреди комнаты возвышалась торжественная, как катафалк, двухспальная кровать, у стены был поставлен большой, мраморный умывальник с маленьким кувшинчиком воды, а перед старинными, черными образами в углу горела лампада. Алексей Петрович немножко растерялся.

— Спасибо за хлопоты, мамаша… — сказал он. — Но только так мы не привыкли… так… Лучше бы поставить две кровати… а еще лучше каждому дать отдельную комнату…

Старуха с удивлением и печалью робко посмотрела в усталое лицо сына: да уж любит ли он жену? Уж не пробежала ли какая черная кошка промежду них? Как же это так можно?..

— Ладно, ладно, сынок, ты приказывай, родимый… — сказала она печально. — Потому мы порядков ваших заморских не знаем. Ты говори, как и что…

— И подушек нам столько не надо… — сказал он и сложил большую половину подушек на диван.

Какая-то пожелтевшая и страшно грязная тетрадка шлепнулась вдруг на пол из подушек.

— Это что такое? — удивился Алексей Петрович, поднимая ее.

Старушка совсем сконфузилась.

— Это… это «Сон Богородицы»,[3] родимый… — пролепетала она. — Ты вот жаловался, что не спишь, а это от бессонницы первое средствие…

— А, да, вот что… — проговорил сын и, брезгливо посмотрев на засаленную первую страницу тетрадки с ее титлами и торжественными славянскими словами, осторожно положил ее на ночной столик. — Спасибо. А вот воды прикажите нам поставить побольше, мамаша… Мы там к воде привыкли…

— Слушаю, сынок, слушаю… Все сделаем, как велишь… Ты иди пока к папаше-то, а то они там вдвоем и не сговорятся, чай…

В столовой снова начался нудный разговор, а за стеной, в комнате для дорогих гостей, передвигание и возня. Совсем стемнело. Мужики все торжествовали. Наконец, старики отпустили гостей на покой — со всяческими пожеланиями, поклонами и наказами спать подольше.

Гости вошли в спальню. Там стояли уже две кровати — Стегневна никак не решилась развести их по разным комнатам, решив, что авось обойдется как по хорошему, — и много воды. Алексей Петрович подошел к иконам и погасил лампадку.

Мэри Блэнч села к столу, чтобы записать пестрые impressions сегодняшнего дня, а Алексей Петрович достал из своего личного баульчика толстую книгу в зловещей, дымно-багровой обложке, на которой резко выделялась черная надпись «Labor and Capital» и, зевая, лег на широкий диван и открыл книгу: спать, все равно, он не мог бы. Как только закрывал он глаза, так ему начинались назойливо мерещиться крупные цифры: они складывались, вычитались, помножались, делились, выстраивались солидными столбцами и снова двигались, слагались, умножались, делились и то веселили своими итогами, то печалили и беспокоили. Засыпал он всегда только под утро, но и во сне он видел все только большие цифры. Он раскрыл, зевая, книгу — и в ней по бесконечным страницам тоже тянулись все только цифры, цифры и цифры…

В столовой тихонько собирали со стола. Стегневна была печальна: и кушали мало, и спят врозь, и не молятся — ах, не хорошо дело, ах, не ладно!..

— Ну, и то слава Богу, что хоть табачищи-то этого он не курить, не поганится… — сказала она вслух, как бы отвечая на свои печальные думы.

— Тссс! — угрожающе поднял Петр Иванович палец.

— Ура! — грянуло в раскрытые окна с темной, прохладной и душистой улицы.

— Ах, окаянные, как их развозит! — с досадой прошептала Стегневна. — Теперь до полночи гайкать будут, а Алешенька и без того не спит…

— Я Митюшку пошлю, ежели что, велю, чтобы не шумели… Ах, да ему еще в город надо велеть собираться…

И он озабоченно присел к большому письменному столу, стоявшему в простенке, но так как в пышной бронзовой чернильнице вместо чернил были только высохшие мухи, то он достал из жилетного кармана обгрызок карандаша и, потирая лоб, на листке почтовой бумаги стал выписывать все, что было нужно купить в городе. И на цыпочках он прошел освещенным коридором в свою большую, чистую кухню с огромной, усовершенствованной плитой, где уже ждал его сонный Митюха.

— Ну, Митюха, завтра чуть светок запрягай лошадь и гони в город… — сказал он деловито. — Вот по этой записке возьмешь ты у Окромчеделова все, что тут записано: паштет из дичи — 2 фунта, затем омаров… да смотри, королевских возьми, с короной, а не дряни какой… 2 банки, затем скажи, чтобы дали тебе икры свежей 2 фунта… Постой: а сельдей-то я и забыл записать… Ну, потом сыру швейцарского… да не чичкинского, а настоящего швейцарского, заграничного… Ну, впротчем, что тебе тут вычитывать — все равно все перепутаешь… Просто передай ты эту записку самому Гавриле Федоровичу в руки и скажи, что велели, дескать, Петр Иванович вам кланяться и велели отпустить по этой вот записке все, что тут перечислено. За ценой, мол, мы не стоим, но чтобы все было самого первого сорта, на совесть, потому, мол, сынок к Петру Иванычу из Чикаги приехал, инженер, мол, с супругой… ну и… того… чтобы все было как следоваит… Ну, а тут кое-что из вин, сластей и всякой мелочи… Эх, ваниль-то забыл!

И долго он наставлял сонного Митюху, как и что ему делать, а затем, обсудив обстоятельно с Марфой и Стегневной завтрашний обед, он снова на цыпочках прошел в столовую и прислушался у двери в спальню гостей.

— Ура! — грянуло на темной улице. — Га-га-га…

рявкнули парни под тальянку, —

Петр Иванович крепко про себя выругался и, надев свою панаму, сердито направился к гулявшим мужикам…

На широкой, заплетенной диким виноградом террасе угорской усадьбы сидело за чаем небольшое общество соседей: Петр Иванович с сыном и невесткой, о. Настигай со своим красным носиком, трясущейся седой головкой и трясущимися руками, в лиловой, далеко не первой свежести, рясе, Сергей Иванович со своей младшей сестрой Лизой, хорошенькой брюнеткой с задорным носиком, прилетевшей из Москвы к отцу, чтобы вздохнуть от своих бесконечных общественных обязанностей, и сам хозяин, Лев Аполлонович, который на не совсем уверенном уже английском языке старался занять Мэри-Блэнч.

— Оно конечно… — вежливо кашляя в руку, говорил Алексею Петровичу о. Настигай. — Я только хочу сказать, что трудно будет к нашему народу иностранцам привеситься, а нам трудно будет ладить с иностранцами, у которых все идет по линейке да по отвесу. Мы, знаете, народ неверный, народ, будем так говорить, неожиданный, мы сами о себе не знаем, какое коленце мы через четверть часа выкинем… Хе-хе-хе-хе… Вот, к примеру, есть тут неподалеку за Устьем небольшая деревенька Фрязино. И жил там, знаете, мужик один, Прокофий Силантьев, и был он маленько не в своем разуме: людей дичился до чрезвычайности и все священное писание, знаете, читал целыми ночами, все до чего-то своим умом хотел дойти, знаете… И что ему в голову запало, сказать вам я уж не могу-с, но только недавно, на самый семик, привязал он всю свою скотинку покрепче, домашних своих разослал туда и сюда, чтобы не мешали, а затем и запали свою усадьбу да сразу во многих местах! А сам спокойным манером, сделав все, что требовалось, на улицу вышел. Да-с… Мужики, конечно, бросились тушить пожар, сразу смикитили, что дело не чисто, и взялись за Прокофья: ты запалил? Я… — говорит. Зачем? Не вашего ума дело… Ну-с, мужички, не говоря худого слова, связали его по рукам и по ногам да и бросили в огонь. Веревки, конечно, сразу же перегорели. Прокофий, весь в огне, вылазит это из пламени, а мужички приняли его сенными вилами и опять в огонь спихнули… Так и сгорел. А вы говорите: иностранцы и все такое… Тут не только иностранцы, а и я, знаете ли, который здесь родился и помирать скоро думаю, и я, знаете, в толк народа взять не могу-с… Не входит это в голову человеческую никаким манером…