Заколдованное место
(Совр. орф.) - Гоголь Николай Васильевич - Страница 2

«Вишь!» Стал дед, и руками подперся в боки, и глядит: свечка потухла; вдали и немного подалее загорелась другая. «Клад!», — закричал дед: «я ставлю, Бог знает что, если не клад!» И уже поплевал было в руки, чтобы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. «Эх, жаль! Ну, — кто знает? — может-быть, стоит только поднять дерн, а он тут и лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы не позабыть после!»

Вот перетянувши сломленную, видно, вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке.

^{Вот перетянувши сломленную, видно, вихрем, порядочную ветку дерева, навалил он ее на ту могилку, где горела свечка.}

^{И пошел по дорожке. Молодой дубовый лес стал редеть.}

Молодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. «Ну, так! Не говорил ли я», — подумал дед, — «что это попова левада? Вот и плетень его! Теперь и версты нет до баштана».

Поздненько, однако ж, пришел он домой, и галушек не захотел есть. Разбудивши брата Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки, и завернулся в тулуп. И когда тот начал было спрашивать: «А куда тебя, дед, черти дели сегодня?» — «Не спрашивай», — сказал он, завертываясь еще крепче, — «не спрашивай, Остап: не то — поседеешь!» И захрапел так, что воробьи, которые забрались было на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но где уж там ему спалось? Нечего сказать, хитрая была бестия, — дай Боже ему царствие небесное! — умел отделаться всегда. Иной раз такую запоет песню, что губы станешь кусать.

На другой день, чуть только стало смеркаться в поле, дед надел свитку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку, выпил кухоль сыровцу, утер губы полою, и пошел прямо к попову огороду. Вот минул и плетень, и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется дорожка и выходит в поле; кажись, та самая. Вышел и на поле — место точь-в-точь вчерашнее: вон и голубятня торчит; но гумна не видно. «Нет, это не то место. То, стало-быть, подалее; нужно, видно, поворотить к гумну!» Поворотил назад, стал идти другою дорогою — гумно видно, а голубятни нет! Опять поворотил поближе к голубятне — гумно спряталось. В поле, как нарочно, стал накрапывать дождик. Побежал снова к гумну — голубятня пропала; к голубятне — гумно пропало.

«А чтоб ты, проклятый сатана, не дождал детей своих видеть!» А дождь пустился как из ведра.

Вот, скинувши новые сапоги и обвернувши в хустку, чтобы не покоробились от дождя, задал он такого бегуна, как будто панский иноходец.

^{Скинувши новые сапоги и обвернувши в хустку, задал он такого бегуна, как будто панский иноходец.}

Влез в курень, промокши насквозь, накрылся тулупом и принялся ворчать что-то сквозь зубы и приголубливать черта такими словами, каких я еще от роду не слыхивал. Признаюсь, я бы, верно, покраснел, если бы случилось это среди дня.

На другой день проснулся, смотрю: уже дед ходит по баштану, как ни в чем не бывало, и прикрывает лопухом арбузы. За обедом опять старичина разговорился, стал пугать меньшого брата, что он обменяет его на кур вместо арбуза; а, пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал на нем играть; и дал нам забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели, словно змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде и не видывал: правда, семена ему что-то издалека достались.

Ввечеру, уже повечерявши, дед пошел с заступом прокопать новую грядку для поздних тыкв. Стал проходить мимо того заколдованного места, не вытерпел, чтобы не проворчать сквозь зубы: «проклятое место!» взошел на середину, где не вытанцывалось позавчера, и ударил в сердцах заступом. Глядь — вокруг него опять то же самое ноле: с одной стороны торчит голубятня, а с другой гумно. «Ну, хорошо, что догадался взять с собою заступ. Вон и дорожка! Вон и могилка стоит! Вон и ветка навалена! Вон-вон горит и свечка! Как бы только не ошибиться!»

Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла; на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал дед, и начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень! Вот, однако ж, упершись крепко ногами в землю, пихнул он его с могилы.

^{Упершись крепко ногами в землю, пихнул он камень с могилы.}

«Гу!» — пошло по долине. «Туда тебе и дорога! теперь живее пойдет дело».

Тут дед остановился, достал рожок, насыпал на кулак табаку, и готовился было поднести к носу, как вдруг над головою его «чихи!» — чихнуло что-то так, что покачнулись деревья и деду забрызгало все лицо. «Отворотился хоть бы в сторону, когда хочешь чихнуть!» — проговорил дед, протирая глаза. Осмотрелся — никого нет. «Нет, не любит, видно, черт табаку!» — продолжал он, кладя рожок в пазуху и принимаясь за заступ. «Дурень же он, а такого табаку ни деду, ни отцу его не доводилось нюхать!» Стал копать — земля мягкая, заступ так и уходит.

^{Стал копать — земля мягкая, заступ так и уходит.}

Вот что-то звукнуло. Выкидавши землю, увидел он котел.

«А, голубчик, вот где ты!» — вскрикнул дед, подсовывая под него заступ.

«А, голубчик, вот где ты!» — запищал птичий нос, клюнувши котел.

Посторонился дед и выпустил заступ.

«А, голубчик, вот где ты!» — заблеяла баранья голова с верхушки дерева.

«А, голубчик, вот где ты!» — заревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло.

^{«А, голубчик, вот где ты!» — заревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло.}

Дрожь проняла деда.

«Да тут страшно слово сказать!» — проворчал он про себя.

«Тут страшно слово сказать!» — пискнул птичий нос.

«Страшно слово сказать!» — заблеяла баранья голова.

«Слово сказать!» — ревнул медведь.

«Гм…» — сказал дед, и сам перепугался.

«Гм!» — пропищал нос.

«Гм!» — проблеял баран.

«Гум!» заревел медведь.

Со страхом оборотился дед: Боже ты мой, какая ночь! Ни звезд, ни месяца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора, и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя: У! У! Нос — как мех в кузнице; ноздри — хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей Богу, как две колоды! Красные очи выкатились наверх, и еще и язык высунула, и дразнит! «Черт с тобою!» — сказал дед, бросив котел. «На тебе и клад твой! Экая мерзостная рожа!» И уже ударился было бежать, да огляделся и стал, увидевши, что все было по-прежнему. «Это только пугает нечистая сила!»

Принялся снова за котел — нет, тяжел! Что делать? Тут же не оставить! Вот, собравши все силы, ухватился он за него руками: «Ну, разом, разом! Еще, еще!» — и вытащил. «Ух! — теперь понюхать табаку!»

Достал рожок. Прежде, однако ж, чем стал насыпать, осмотрелся хорошенько, нет ли кого. Кажись, что нет; но вот чудится ему, что пень дерева пыхтит и дуется, показываются уши, наливаются красные глаза, ноздри раздулись, нос поморщился, и вот, так и собирается чихнуть. «Нет, не понюхаю табаку!» — подумал дед, спрятавши рожок — «опять заплюет сатана очи!» Схватил скорее котел и давай бежать, сколько доставало духу; только слышит, что сзади что-то так и чешет прутьями по ногам… «Ай! ай! ай!» — покрикивал только дед, ударив во всю мочь; и как добежал до попова огорода, тогда только перевел немного дух.