Дети-крестоносцы
(Историческая повесть для юношества. Совр. орф.) - Аксаков Николай Петрович - Страница 2

Вот городские ворота отворились с шумом. Резко заскрипели ржавые железные петли. Стадо, теснясь, хлынуло в проход, готовясь разойтись по домам. Вот и пастухи вошли друг за другом, старые — впереди, молодые — позади, ворота захлопнулись и город снова оказался отрезанным от деревни.

За городскими воротами остался один только двенадцати или тринадцатилетний мальчик. Его звали Николаем. Он жил не в городе, а в предместье и состоял наемником одного горожанина, желавшего избавить сына от выпавшей на него по жребию обязанности быть пастухом или, выражаясь точнее, подпаском. Ему незачем входить в душный город; он окончил свою дневную работу, исполнил все свои обязанности и торопится теперь домой, к берегу Рейна, в предместье. Ему-то и суждено быть героем нашего рассказа, а потому мы и познакомим с ним несколько ближе наших читателей.

Николаю, как уже сказали мы, двенадцать или тринадцать лет от рождения, но он смотрит старше своего возраста. Он довольно уже высок и необыкновенно строен. Густые, длинные, золотистые волосы роскошными кудрями упадают ему на плечи и даже вьются по плечам. Большие голубые глаза смотрят умно, смело, отважно и как-то особенно-искренно и добродушно. Тонкие, осмысленные черты лица дают возможность назвать его почти красавцем. Он идет бодро и видимо торопится.

Если бы читателям желательно было узнать степень образованности нашего Николая, то мы ответили бы им, совершенно не краснея, что Николай ни читать, не писать, разумеется, не умеет. Да, в эти старинные времена даже и самые знатные люди и самые богатые горожане редко когда умели подписывать даже и собственное свое имя. Наук, разумеется, никаких он также не знает, и вся область познаний его сводится к следующему: он знает, что Бог создал мир и что Сын Божий, Христос, сошел на землю, спас всех людей, был замучен людьми и затем воскрес; он знает две или три молитвы; знает, что живет в немецкой земле и что в этой земле много, очень много городов, но ни одного другого города кроме Кёльна по имени назвать он не может. Смутно знает Николай, что кроме немецкой земли существует еще другая страна — Франция: но кто живет в этой земле и чем отличаются жители ее от немцев — это остается ему до сих пор совершенно неизвестным. Николай знает, что в нескольких милях от Кёльна находится Драконова скала, Драхенфельс, — очень большая скала, в углублении которой в очень старинные времена очень могучий богатырь, Зигфрид, убил очень большого дракона. Но еще лучше чем существование Франции и Драконовой скалы, знает наш Николай, что где-то далеко, неизвестно в какой земле, существует большой город Рим, а в нем живет святейший отец папа, который может почитаться царем царей.

Знает ли Николай еще что-нибудь?

О! он знает Иерусалим, плененный турками город, — город, в котором находится гробница Христова. Иерусалим знает он даже без всякого сравнения лучше, чем Францию, Рим и самый Драхенфельс, лучше, может быть, даже чем самый Кёльн, хотя и живет в двух шагах от него. В Кёльне он бывает только два или три раза в год, в ярмарочные или особенно торжественные дни, а об Иерусалиме он слышит так часто и так много; Иерусалим так часто рисуется его воображению, так ярко грезится ему в сновидениях. Он знает, что Иерусалим теперь принадлежит туркам, что турок нагло глумится над христианскою святыней, мучает и угнетает христиан; что несколько раз рыцари и другие люди поднимали крестное знамя, надевали на себя красные знаки креста, шли во Иерусалим освобождать от неверных христианскую святыню, погибали на войне или возвращались назад… Но все безуспешно: христианская святыня по прежнему находилась в руках турок, которых Николай и ненавидел вследствие того всеми силами молодой, свежей еще души своей.

Немногое, очень немногое знал следовательно герой нашего рассказа, но Иерусалим знал он лучше всего остального. Об Иерусалиме так много и так жарко рассказывал он сам своим сверстникам и товарищам.

Одного только не знал Николай. Он не знал, где находится Иерусалим; знал только, что где-то далеко, очень далеко, но где собственно, — не знал.

Часто случается с людьми, что они знают далекое несравненно лучше, чем близкое, но ведь близким может почитаться и то, что близко душе. А для души Николая Иерусалим был близок и уже, конечно, гораздо более близок, чем Кёльн, хотя ему и приходилось каждый день подходить с стадом своим к его воротам.

Бедный мальчик приближался к своему жилищу, вовсе не предполагая и не предчувствуя, что этот вечер будет роковым для него вечером, что в этот вечер в некотором смысле предрешится вся будущая его судьба.

Солнце только что окончательно село, когда семья Николая и сам Николай окончили ужин и разбрелись по своим занятиям, так как на дворе было еще светло. Отец Николая сел в уголку направлять и оттачивать косу; мать и сестра принялись за пряжу, а старый дед, которому не полагалось никакого занятия, лег у окошка на лавку и расправлял, потягиваясь, старые члены свои. Сам Николай, окончивший в течение дня все деловые свои обязанности, вооружился складным хлебным ножом и приготовлял себе лук и стрелы из принесенного с собою тростника.

С большой дороги, через открытое еще окно, послышался топот коней и звяканье оружия.

Бригитта — сестра Николая, подстрекаемая любопытством, бросилась к окну.

— Матушка! — Вскричала она, — рыцари едут… Какие все статные, сильные! Посмотри, как блещут их латы, как вьются перья на шлемах их! Как ловко правят они своими конями.

— Должно быть пировали у господина архиепископа и теперь возвращаются домой с пирушки и знатной попойки, — сказал старый дед, тоже высунувшийся в окно. — Верно, выехали в северные ворота. Северные ворота ведь всего ближе к архиепископскому дворцу, а для проезда таких гостей их откроют, разумеется, во всякое время.

— Куда же это могут ехать они? — спросил, не прерывая своей работы, отец Николая.

— Куда могут ехать они? Постой! дай присмотреться… Ба! Да это старый Штольденфельс из Штольденфельса… Куда же и ехать ему, если не в свой Штольденфельс. Остальные должно быть все его свита. Знал я когда-то этого Штольденфельса, — славный, могучий был рыцарь.

— Не люблю я ни Штольденфельса, ни Штольденфельсов, ни всех рыцарей и всю свиту их… Садись, Бригитта! нечего глядеть, — недовольным голосом проворчал из своего угла отец Николая.

— Да уж не нам же, бедному люду, любить их! — горячо вмешалась мать Николая. — Пусть они там и могучи, и знатны, и сильны, и храбры, только нам-то, бедным людям, от всего этого тяжело; ох, как тяжело! Не могу понять, батюшка, почему и вы-то до сих пор благоговеете перед ними. Разве мало перенесли вы от них на своем веку и муки, и горя, и оскорблений? Что нам пользы в том, что они сражаются на пышных турнирах, устраивают богатые и роскошные празднества, налетают друг на друга и отнимают друг у друга земли и замки, захватывают друг друга в плен и томят целые годы в темницах, а нас, бедных людей, обременяют всякими повинностями и податями, чтобы было на что веселиться, на что воевать, на что содержать военные силы. Правду сказала Бригитта: хороши и статны их кони, только откормлены-то они нашим потом и нашим непосильным трудом.

— Верно, жена! — сказал, приподнимаясь от работы, отец Николая, — на нашем труде держится вся их сила, их крепость и слава. Если бы я, владелец участка земли, а за мной и все подобные мне труженики-крестьяне перестали работать и потому не внесли бы владельцу соседнего замка чуть ли не половины всего своего заработка, которую Бог знает почему заставляет он вносить в свою казну и считает своею, если бы так поступали и все вообще трудящиеся люди, то вся слава, вся пышность и вся сила рыцарства мгновенно рассеялась бы как дым. Да уж пусть брали бы пни с нас подать, заставляли бы на себя работать, если бы воевали между собою, а нас оставляли в покое. Как бы не так! При нападении на замки выжигают целые поля, вспаханные тяжелым крестьянским трудом, засеянные дорогим крестьянским зерном.