Цветы Эльби
(Рассказы, сказки, легенды) - Юхма Михаил Николаевич - Страница 4

Между ног у меня — ведерко. В нем красноперки и несколько колючих ершей. Нет-нет и забьют хвостами: «чимбулт! чимбулт!» — то всплывут, то снова схоронятся на дне. Думают, нашли себе надежное местечко. Но это длится недолго. Стоит лодке качнуться, и в ведерке поднимается буря.

Не больше часа просидели мы с удочками в Хузах таппи. Отличное место Хузах таппи, какой только рыбы там не водится: стерляди, окуни, судаки, щуки — всего не перечтешь. Не зря по всему Юхминскому краю ходит о нем слава. Поймает рыбак где-нибудь крупного сазана, а говорит, что именно в Хузах таппи.

О Хузах таппи я слышал еще в пути: будто в давние-предавние времена погиб здесь в бою с врагами отважный хузах, что значит казак, из отряда Стеньки удамана[8]. Прибыл он к чувашам с грамотой бесстрашного Стеньки, звал на бой с помещиками. Здесь и повстречал он чувашскую девушку.

Полюбил ее. А отцу девушки не по нраву это пришлось. Так же, как и вольные речи казака. Богатый был старик, мстительный. Однажды ночью привел он царских стрельцов к водопаду, где после ратного дня отдыхал молодой хузах.

Голова его покоилась на коленях любимой. Задремал он и, конечно, быть ему схваченным, кабы не девушка — разбудила парня, и успел он вытащить свою острую саблю. Страшна сабля хузаха без ножен!

Понял сразу хузах, кто его выдал. Прорвал ряды стрельцов, бросился к старику — тот и вскрикнуть не успел. Упал замертво в пенный поток.

Бился хузах бешено. Ведь не только себя спасал, но и честь любимой. Молнией сверкала сабля, подаренная самим удаманом. Всех врагов порубил, сам, тяжело раненный, повернулся к девушке и вскрикнул, точно его в самое сердце ударили. На траве лежала она, не миновала ее секира стрелецкая, прямо в белую грудь вонзилась. Зашатался хузах, сделал шаг-другой к берегу, да и бросился с горя в водопад. С тех пор это место зовется в народе Хузах таппи, что значит — водопад казака.

…Лодка движется к берегу, с тихим плеском волна омывает борта. В лучах рассвета корявое лицо Ендимера кажется посветлевшим, добрым. Иногда он шевелит губами, будто сам с собой разговаривает. Или заговорит, обращаясь непонятно к кому, — то ли ко мне, то ли к воде и прибрежным кустам.

— Природа вечна. Она и человека может сделать бессмертным.

Я смотрю на проплывающие мимо берега. На душе тихо, радостно. Давно собирался поудить рыбу, да все деду было недосуг, а без него я ни шагу. Наконец Ендимер, доверив табун паренькам-подросткам, сам неожиданно позвал меня на рыбалку.

Красива Карлы по утрам. Дышит, словно грудь спящего богатыря. На тихой воде играет рыба, и круги еще долго бегут по воде. Поникшие ветки прибрежной черемухи гладят нас по волосам. Порой кажется, будто они живые и говорят: «Не покидай нас, дружок. Скучно нам без людей. Оставайся».

Я невольно улыбнулся и сказал об этом деду. Он покачал седой копной, у глаз собрались морщины.

— Однако, и ты начинаешь кое-что понимать, — притворился он удивленным. И серьезно добавил: — Понимать природу дано не всякому.

Лодка обогнула мысок, прижимаясь к кустам. Я молчу, думаю о словах Ендимера.

— Слышь? — вдруг спросил старик, тронув меня за руку. — А, поет!

Я отрываюсь от своих мыслей.

— Где, кто поет?

— Береза поет. Вон там, у мыса Илемби!

Иногда мне кажется, что дед просто-напросто выдумывает. Так и сейчас. Ендимер, почувствовав недоверие, насупился. А я, спохватившись, стал усердно прислушиваться. Кругом тихо. Шепчет осока. Под ветром поскрипывают ивы, листок с листком здоровается, с добрым солнышком поздравляет.

— Нет, — говорю я. — Не слышу песни.

— Хорошенько послушай, — как-то очень настойчиво повторяет дед.

— Где уж вам, молодым, услышать.

Я кусаю губы, с трудом скрывая улыбку, и изо всех сил вслушиваюсь в окружающую тишину.

Набежавшая волна качнула лодку. Я невольно сжал руками борта.

— Вот, — сказал дед, слушая песню березы, — даже река вздыхает. — И, погладив длинную бороду, кивает в сторону мыса Илемби. — Бери весла.

Лодка, рванувшись, скользит, вздымая белые буруны.

— Хорошо поет! — уже громче произносит дед. — Слышишь, слышишь?

Только сейчас я понимаю — начинается новая дедова история — и машинально нащупываю в кармане записную книжку, но тут же спохватываюсь. Старик не терпит писанины, говорит: «Хочешь слушать — слушай. Я тебе говорю, а не блокноту».

— Яндуган, — зовет она своего любимого, чтобы он быстрее покончил с супостатами и вернулся к ней. А какая печаль в ее песне! Сколько в ней любви! И надежды!

Я уже не мешаю деду.

— Вот так, маттур, умный человек! Внимай этой песне. Такую не часто услышишь.

И, покачиваясь из стороны в сторону, он неожиданно запел глуховатым баском. Первых слов я не уловил, но прерывать не решился.

Он поет, словно сам для себя. Иногда так тихо, что я почти не разбираю слов.

Голос деда окреп, стал звонче.

…Несколько минут царит тишина. Дед достает трубку и привычным речитативом, так, что ясно слышится каждое слово, продолжает рассказ.

— Так вот, ачам. Нужно уметь слушать песню Илемби. Только люди с чистой совестью, с ясной душой, кому дорога правда, могут услышать ее. Понял?

— Да, дедушка.

— Говорят, что другой такой девушки, как Илемби, не было во всей округе. Была она тонка, словно ивовый прут, красива, как весенний цветок. Очи ясные, будто звезды горят. Скажет слово — ласточкой защебечет. Взглянет — любого приворожит; злого человека добрым сделает, доброго — сильным. А уж если улыбнется, на всю жизнь запомнится. Рядом с ней старики молодели, добрые молодцы робели, а подружкам с ней было весело.

Бывало, выйдет в хоровод лебедушка, сама краса, до пояса коса. И зазвенят на ней монисты да тухьи[9], да звонкие алги[10], засверкают под луной чистым золотом, как агах[11].