Младший советник юстиции
(Повесть) - Карелин Лазарь Викторович - Страница 45

Трофимов достал из кармана записную книжку, перелистал ее и, найдя нужную страничку, посмотрел в глубину притихшего зала.

— Товарищи!.. Вот что говорил еще в 1933 году товарищ Сталин: «Революционная законность нашего времени направлена своим острием… против воров и вредителей в общественном хозяйстве, против хулиганов и расхитителей общественной собственности. Основная забота революционной законности в наше время состоит следовательно в охране общественной собственности, а не в чем-либо другом».

Трофимов подошел к столу президиума.

— Теперь уже сделанного не воротишь, — заключая свое выступление, сказал он. — Но пусть то, что случилось, послужит вам, товарищи, хорошим уроком на будущее…

— Товарищ прокурор! — послышался голос из задних рядов. — Раз уж начали напрямки говорить, так позвольте и мне…

По проходу не спеша, с решительным выражением на нахмуренном лице, шел коренастый, в распахнутом матросском бушлате, парень. За воротом его рубахи Трофимов увидел узенькую полоску тельняшки. Но и без того, по раскачивающейся походке в нем сразу можно было угадать бывшего моряка.

— Я вот о чем, — сказал он, подойдя к сцене. — Я спросить: на восьмом лесоучастке вы были, товарищ прокурор?

— Нет, не был.

— А жаль, что не были. Там безобразия творят.

— Какие же?

— Большие, товарищ прокурор. Посудите, валят лес без всякого учета науки. Губят молодняк — вот какие безобразия, товарищ прокурор…

— Да, дело серьезное, — насторожился Трофимов. — Обязательно побываю на вашем участке. Скажите, кем вы там работаете?

— А я там не работаю, — усмехнулся парень. — Просто душа болит на ихние порядки глядеть, вот я и рассказал. Я мотористом на катере работаю. Временно… до возвращения на флот…

Неожиданно в зале грянули аплодисменты — горячие, дружные, оглушительные. Парень растерянно оглянулся, не понимая, кому устроена эта овация, не веря, что аплодируют ему.

Поздно вечером, после собрания в клубе, Осокина повела Трофимова показать село. Шли молча, но молчание это было обоим не в тягость. Вечер выдался теплый, безветренный. То тут, то там угасали в окнах огни. Село засыпало. Только откуда-то издалека, с реки доносились звуки баяна.

— Пойдем туда, к молодежи, — предложила Осокина.

— Пойдемте.

Они вышли к реке.

Ночью Вишера казалась еще шире, чем днем. Противоположный берег исчезал во тьме. Леса, со всех сторон обступившие село, черным кольцом окаймляли звездный купол неба.

На узкой тропе, что петляла над самым обрывом, Осокина остановилась.

— Слышите?

В ночной тишине, не смолкая, плыл едва уловимый гул. Это шумели далекие таежные леса. Одни ли леса? Нет. Река, словно отзываясь на их голос, плескала волнами о берег, шуршала прибрежной галькой.

— Разговаривают, — сказала Осокина.

Широко-широко звучали над землей эти голоса. Они не смешивались с другими звуками, с песней, со звонким смехом девушек. Они звучали по-особому: негромко, но внятно для тех, кто умел их слушать.

— Помню, — тихо сказала Осокина, — девушкой я часами простаивала у этого обрыва. Все слушала, слушала… И мечтала. А то бывало поглядишь на звезду падучую и гадаешь, сбудется или нет.

— Хорошо здесь, — отозвался Трофимов. — Постоим?

— Постоим.

На поляне, недалеко от реки, кружились под баян пары. Молодой баянист выводил задушевную, певучую мелодию.

Трофимов узнал среди танцующих Бражникова.

— Как бы ваш помощник мою Дашу не закружил, — перехватив взгляд Трофимова, улыбнулась Осокина. — Кружит и кружит.

— Дочь? — спросил Трофимов.

— Дочь. Без отца вырастила… Погиб на войне… — Осокина помолчала. — Сорок лет на свете прожила, как один день, а начнешь вспоминать, голова закружится, — продолжала она. — Вы, я так понимаю, тоже на фронте были?

— Был.

— Семейный?

— Семья погибла во время войны.

— И вас, значит, не миновало… А я, как увидела вас, Сергей Прохорович, так своего и вспомнила. Не то чтобы вы походили друг на друга, а только, как увидела, так и вспомнила…

Из темноты вдруг показался какой-то человек.

— Стрыгин! — удивилась Осокина. — Что ты тут делаешь?

— Здравствуйте, Анна Петровна, — ответил, сдернув с головы картуз, Стрыгин. — Вот только по ночам и хожу. Днем стыдно людям на глаза показаться. — Он страдальчески замотал головой. — Трудно мне, товарищ прокурор. Так трудно, что, утра не дождавшись, решил просить вас: прикажите меня арестовать.

— Зачем же вас арестовывать? — спросил Трофимов.

— Стыдно мне по родному селу ходить. Стыдно на людей смотреть. Кто я? Кем стал? Пятьдесят лет был честным человеком, а нынче…

— И нынче, Николай Митрофанович, никто вас нечестным не считает, — сказала Осокина.

— Не считают? — с надеждой посмотрел на Трофимова Стрыгин.

— Самое тяжкое обвинение с вас снимается, товарищ Стрыгин, — сказал Трофимов.

— Снимается? — крикнул Стрыгин. — Снимается?

— Да, следствием установлено, что в хищениях вы участия не принимали.

— Нет, товарищ прокурор, не принимал!

— Но отвечать вам все-таки придется.

— Я вину свою сознаю, — твердо сказал Стрыгин. — Сознаю. А вот, что поняли меня, поняли, что я не жулик, за это спасибо. — Стрыгин вдруг заторопился; лицо его просияло. — Пойду обрадую жену! — И он исчез в темноте.

— Жалко его, — сказала Осокина. — Вы уж, Сергей Прохорович, помягче с ним.

— А как народ к нему относится?

— Ругают, но жалеют.

— Вот и народный суд так же отнесется, — улыбнулся Трофимов. — Поругает и пожалеет.

Они вышли к поляне и остановились посмотреть на танцующих.

Бражников, увидев Трофимова, решил блеснуть перед ним своим мастерством.

— А ну, плясовую! — крикнул он баянисту.

Баянист вскинул голову и медленно растянул меха своего баяна.

Потупив глаза, помахивая, будто отстраняясь, платочком, тихо-тихо поплыла Даша по опустевшему кругу.

Бражников словно и не видел ее. Едва касаясь ногами земли, шел он поперек круга. Но вот они встретились. Глянули друг на друга влюбленными глазами, и… тут-то пляска и началась.

Хотел ли Бражников коснуться Даши, хотел ли пасть перед ней на колени или поцеловать — в движениях его было столько широты, что, казалось, не поцелуй и даже не себя предлагает он девушке, а весь мир. Она же, улыбаясь, как и мать, застенчиво и мягко, всеми своими движениями, горделиво вскинутой головой, взглядом давала понять, что на меньшее и не согласится.

— Дашенька, доченька моя! — шептала Осокина, не замечая, что смеется и плачет в одно и то же время.

— Мама! — выбегая из круга, крикнула Даша. — Что с тобой, родная?

— Ничего, ничего, — обнимая дочь, сказала Осокина. — Это хорошие слезы, Даша, не горькие…

— Мама, а я забыла тебе передать, — сказала Даша: — с час назад здесь был дед. Зачем-то тебя искал.

— Дед? А зачем, не сказал?

— Нет. Велел передать, что был и ушел к себе на пасеку.

— Кого это вы называете дедом, Даша? — спросил Трофимов.

— Это тот самый Зачиняев и есть, — пояснила Осокина, — у нас его дедом кличут.

— Вот как? — переглянувшись с подошедшим Бражниковым, сказал Трофимов. — Он, значит, и пчелами занимается?

— Занимается.

— Так, так… А где его дом, Анна Петровна?

— Пасека отсюда недалеко. — Осокина внимательно посмотрела на Трофимова. — Что вас встревожило, Сергей Прохорович?

— Рано еще об этом говорить, Анна Петровна. Скажите, кто бы мог проводить меня к этому деду?

— К Зачиняеву?

— Да.

— Я сама вас провожу, Сергей Прохорович.

— Тогда пойдемте.

— Сейчас ночью?

— Да, сейчас…

До колхозной пасеки, где жил Зачиняев, было не более двух километров. Дорога шла через поля, клеверами, сбегала в овраг. У края оврага, неприметный среди деревьев, стоял маленький домик. В окошке, несмотря на поздний час, светился огонек.