Младший советник юстиции
(Повесть) - Карелин Лазарь Викторович - Страница 21

Новиков был молодым судьей и по возрасту и по опыту работы. До войны он работал на калийной шахте подрывником и учился в вечерней школе-десятилетке.

В первый же день войны он добровольцем уехал на фронт. Воевал Новиков хорошо, смело, был много раз ранен, но неизменно возвращался в строй. Только уже незадолго до победы, пройдя не легкий солдатский путь от Подмосковья до Одера, Новиков был тяжело ранен в руку и должен был вернуться домой. Ключевцы, помнившие Алешу Новикова молодым озорным пареньком, удивлявшим своей бесшабашной удалью даже бывалых шахтеров, с трудом узнали его в серьезном, возмужавшем, много перевидевшем фронтовике, с неподвижной на перевязи рукой.

Дальше жизнь Новикова сложилась хоть и вопреки его юношеским мечтам — мечтал он когда-то стать штурманом дальнего плавания, — но так, что он не мог пожаловаться на свою судьбу. По совету товарищей Новиков поступил учиться в юридическую школу, затем, окончив ее, два года работал секретарем суда и недавно был избран народным судьей.

— Лет десять назад, — рассказывала Власова Трофимову, — никто из нас, хорошо знавших Алексея, и представить бы не мог, что он — первый озорник на шахте — когда-нибудь станет народным судьей. А вот поди ж ты — каким человеком выковался!

«Выковался», — вспомнил сейчас Трофимов это очень точно найденное Власовой слово, глядя, как Новиков, присев к столу, медленным, усталым движением на минуту прикрыл рукой глаза.

— Устали, Алексей Павлович? — участливо спросила Власова.

— Да, есть немножко, — улыбнулся Новиков. — Так ведь дело-то было не из приятных. Вот и Борис Алексеевич тоже, думаю, устал. Садитесь, товарищи прокуроры, да давайте-ка потолкуем.

«Давайте-ка потолкуем» — слова эти произносились теперь довольно часто то в кабинете Трофимова, то у Новикова, когда, собравшись вместе, работники прокуратуры и суда обсуждали какое-нибудь только что слушавшееся в суде дело, делились своими впечатлениями.

Как-то само собой получилось, что Трофимов и Новиков, не сговариваясь, сделали эти прежде случайные и редкие беседы почти обязательными всякий раз, когда в суде слушалось сколько-нибудь важное дело.

— Верно, давайте потолкуем. — И Находин, перейдя от стола Новикова к окну, возле которого стоял Трофимов, спросил: — Ну, как, Сергей Прохорович? Как ваш помощник по уголовным делам провел сегодня обвинение? Плохо? Напутал что-нибудь?

— Сами знаете, что не плохо и не напутали, Борис Алексеевич.

Трофимов пододвинулся, и Находин встал рядом с ним в пролет окна. Стесненные узким пролетом, они стояли, касаясь друг друга локтями, точно в строю, и Новиков, глядя на них, шутя заметил:

— Какая уж там критика! Ишь как стоят локоть к локтю — дружки фронтовые, да и только.

— А все же, Сергей Прохорович, — посмеиваясь, спросил Находин, — как я сегодня — не проштрафился?

— Да раз уж спрашиваешь — значит наперед знаешь, что будут хвалить, — с укоризной в голосе сказала Власова. — Любим, любим мы, Борис Алексеевич, чтобы нас похвалили?

— А как же без этого? — усмехнулся Находин. — Или у прокурора не должно быть своей профессиональной гордости, желания, — он замялся, подыскивая нужное слово, — ну, да хотя бы и так: желания блеснуть на суде своей обвинительной речью, железной логикой обличающих подсудимого вопросов? Ведь это же и есть профессиональная гордость, Ольга Петровна.

— Это желание-то блеснуть на процессе? — покачала головой Власова. — Не думаю. Ведь и у меня есть профессиональная гордость. Только я понимаю ее совсем по-другому.

— И в чем же она, по-вашему, заключается? — насмешливо спросил Находин. — Вероятно, в скромности, а заодно и в скучности поведения прокурора на суде? Прокурору, мол, надо быть застегнутым на все пуговки. Он, видите ли, не оратор, ему блистать в своих обвинительных речах не положено. Прокурору и не поспорить, и не пошутить, и не высмеять никого нельзя. Так, что ли?

— Нет, не так! Не так! — заговорила Власова, и Трофимова изумило, с какой горячностью стала она вдруг отвечать Находину. Видно, спор этот для них был не новым и серьезно волновал обоих. — Прокурор может и должен говорить хорошо, а главное — убедительно. Не знаю — ораторство это или нет, но именно так мы и должны выступать, Борис Алексеевич. Именно, так! Но прокурор должен всегда помнить, что он — представитель государственного обвинения, а звание это, мне думается, требует от нас’ не столько внешнего блеска, сколько серьезного отношения к делу, требовательности и скромности, Борис Алексеевич, обязательно личной нашей скромности!

— Скромности по долгу службы, по роду профессии? — вспыхнул Находин. — Нет, я не против скромности, и никто здесь, надеюсь, не упрекнет меня в позерстве или еще каких-нибудь смертных грехах, но установка на скромность во что бы то ни стало, требование от прокурора каких-то особых качеств — это, простите меня, Ольга Петровна, смешно! Разве мы с вами, товарищи, не люди, не человеки?

Находин поглядел на Трофимова и замолчал, ожидая, что он ему скажет.

— Согласен, Борис Алексеевич, — смеясь, сказал Трофимов. — Мы с вами человеки, и ничто человеческое нам не чуждо. Я полагаю, что тут двух мнений нет и не может быть. И гордость у нас профессиональная есть — верно. Но если есть у нас, как вы правильно говорите, профессиональная гордость, то отчего же не быть у нас, о чем говорит Ольга Петровна, и профессиональной скромности?

— Ну, вот, ну, вот! — запротестовал Находин. — Прямо по-прокурорски: столкнул лбами два разные мнения — и делу конец. — Находин подошел к Власовой и примирительно протянул ей руку. — Не судите меня строго, Ольга Петровна, ведь я же так молод…

— Да уж ладно! — рассмеялась Власова. — Разве что по молодости лет!

— Хотя молодые годы для провинившегося прокурора не такая уж надежная защита, — как бы невзначай обронил Трофимов. — Сегодняшний процесс… Вернемся-ка к нему, товарищи.

Находин настороженно взглянул на Трофимова.

— Ведь я же говорил, что ошибся и напутал, — невесело усмехнулся он. — Слушаю вас, Сергей Прохорович.

— Нет, вы не напутали, — возразил Трофимов. — Больше того, как обвинитель вы провели процесс очень хорошо и, пусть будет по-вашему, с блеском. Но только как обвинитель.

— Вот-вот! — оживился Новиков, который все время с интересом прислушивался к разговору прокуроров. — Именно как обвинитель.

— Так я же и есть обвинитель! — искренне изумился Находин. — Или мне в роли защитника следовало выступать?

— Иногда и такая роль нам не чужда, Борис Алексеевич, — сказал Трофимов. — Впрочем, в этом процессе не могло быть двух мнений: виновны или нет. Да, виновны, и всем судебным следствием виновность подсудимых была доказана.

— А главная тяжесть доказательства вины подсудимого лежит на прокуроре, — заметил Находин.

— Верно, Борис Алексеевич.

— Следовательно, что же плохого в том, что я выступил на процессе только как обвинитель? Кем же я еще должен был быть?

— Тем же, кем и все мы должны быть на любом процессе. Воспитателями, Борис Алексеевич, и по мере сил наших пропагандистами советских законов, советской морали, советского образа жизни. Согласитесь, что ваша сегодняшняя обвинительная речь намного бы выиграла, если бы вы сочетали в ней доказательную часть с воспитательной. Это нужно было сделать не только для подсудимых, но и для посетителей суда. Почему? Да хотя бы потому, что воспитательная сторона дела в этом процессе представляется мне очень важной.

— Ясно, — сухо кивнул Находин. — Но мне казалось, что я и не упустил этого обстоятельства в своей обвинительной речи.

— Не упустили, но и не развили, коснулись лишь вскользь. Между тем поговорить об этом было просто необходимо. Помнится, как-то в Москве мне довелось присутствовать на подобном же процессе, и прокурор там построил свою обвинительную речь так, что для всех в зале суда стала очевидной не только вина подсудимых, но еще и то, что преступления подобного рода — позор для всего коллектива, в котором работали подсудимые, что использование служебного положения в личных, корыстных целях несовместимо с достоинством советского человека, глубоко чуждо и отвратительно нам. И не только уголовный кодекс РСФСР, но и моральный, неписаный кодекс поведения советских людей восстает против этого.