Мэвр (СИ) - Филдпайк Марк - Страница 19

— Это не то чтобы проверенная технология, — бурчит Реза в ответ на реакцию Хак.

— Элоим, дай мне терпения, — шепчет под нос охотница, впрочем так, чтобы ибтахин услышал. — В СЛИМе все технологии непроверенные. Включая, меня. Пора бы уже привыкнуть, Ипор!

Реза хмуро смотрит на Хак, а та в ответ улыбается. Ну сколько можно! Да, ибтахины отвечают за безопасность СЛИМа, следят, чтобы ни один даже самый мелкий слух не просочился наружу, что с каждым годом делать всё сложнее. Аппетиты лаборатории растут, штат увеличивается, ибтахинам приходится полагаться на «непроверенную» технологию корректировки памяти. Хак часто бывает смешно от непроходящей серьёзности Резы, от того, что он смотрит на мир вокруг исключительно враждебно, всегда подозревая людей, и своих и чужих, в предательстве и коварстве.

Ибтахин, наконец, отворачивается, раскрывает блокнот на чистой странице и начинает что-то быстро-быстро писать.

«Очередной отчёт лояльности, — с пренебрежение думает Хак. — Как Мадан ещё не захлебнулся в этих бреднях?»

— Когда уже наш шпрехшталмейстер выйдет на сцену? — спрашивает охотница чтобы отвлечь Резу. — Я не хочу подсматривать за девочкой целый день.

— Мар Наки явится, когда посчитает нужным.

— Ты же в курсе, что он всем, буквально всем, разрешил обращаться к нему на «ты»?

Реза не отвечает. Он продолжает заполнять белый лист строчками убористого мелкого почерка, угловатого и резкого, как и сам ибтахин. Для него субординация — основа порядка. Он не понимает панибратства директора и за спиной всегда называет его не иначе как «мар Наки».

Работа Резы сложна, он постоянно держит в голове сотни переменных, потому весь остальной мир формируется в его голове по остаточному принципу. Та же строгая иерархия — всего лишь способ гармонизировать окружающий хаос, как и разделение на «свой/чужой», к которому Реза прибегает каждый раз, когда в его поле зрения попадает новый, самостоятельно действующий объект.

«Ты сухарь», — однажды сказала ему Хак, а ибтахин даже не принял её слова за оскорбление. Сухарь прост и эффективен, он насыщает желудок, лёгок в хранении и перевозке и долго сохраняет свои свойства. Неожиданный комплимент для Резы.

Наблюдательная погружается в тишину, и только скрип ручки нарушает её гладкое течение. Хак зевает, убеждается, что ибтахин целиком погружен в работу и начинает массировать колено. Помогает слабо, больше создаёт иллюзию того, что она справляется с собственной хворью.

«Ну же, Мадан. Давай. Мне что, целый день здесь торчать?!»

>>>

Юдей чувствует себя лучше. Усталость и слабость сводят неловкость на нет, чистота как будто проникает сквозь поры и двигается вглубь организма. Женщина закрывает глаза и отдаётся происходящему целиком. Старается даже мысли из головы выкинуть, но они всё лезут и лезут. Она представляет, как эта же медсестра с той же деловитостью обмывает какого-нибудь мужчину.

«Хэша, например».

Щёки розовеют. Впрочем, некому это заметить. В палате слишком тусклые лампы.

Переодевшись в свежую пижаму, Юдей кое-как встаёт, ковыляет к постели, забирается под одеяло. Отовсюду пахнет чистотой, бельё и пижама пропитаны ею насквозь. Свербит в носу и пациентка чихает.

Её знобит. Спать не хочется, но в глазах появляется муть, стоит только моргнуть. Юдей трёт глаза, стараясь от неё избавиться, но не выходит.

Медсестра заставляет её выпить ещё воды, и в этой настойчивости замечен жёсткий отсвет недоброжелательности.

«Это из-за тех слов. И чего я на неё взъелась?» — вновь думает Юдей. Вину легко свалить на мрачную палату и общее недомогание, но настоящий источник вялой агрессий — безальтернативность.

Вся жизнь Юдей до этого момента состояла из череды импульсивных выборов. Сам факт того, что она оказывалась на распутье, успокаивал её после того, как оседала пыль и ничего уже нельзя было изменить. Ведь эта по её воле и не чьей другой она сбежала из дома, подделала документы, работала с контрабандистами.

Кизерима, ранение и больничную палату она не выбирала.

— Простите, — произносит Юдей. — Я не должна была так… говорить ту… Простите.

Медсестра смотрит на пациентку со смесью гнева и сочувствия. Не совсем понятно, как ей удаётся соединять эти чувства в одном взгляде.

— Я…

Стук в дверь гасит слова медсестры. Она опускает глаза, показывает пальцем на столик с уже остывшей едой и идёт к выходу. Юдей не замечает её страха. Только уныло рассматривает сероватое пюре на тарелке и думает о том, что оно, скорее всего, и горячее не отличалось вкусом.

Небольшая возня перед дверью привлекает внимание пациентки. Она переводит взгляд и видит невысокого человечка в светлом костюме того странного оттенка, который тяжело назвать: то ли бледно-жёлтый, то ли какая-то разновидность бежевого, то ли светло-серый. Он лучезарно улыбается медсестре и что-то тихонько ей говорит. Она смотрит на него прямо, не отводя взгляда. Незванный гость ниже медсестры, но кажется, будто он нависает над ней.

«Кто это?»

— …но? — заканчивает человечек, и медсестра, поджав губы, кивает.

«Что он ей сказал?»

— О, гэвэрэт Морав! — восклицает гость, переключаясь на Юдей. — Вы пришли в себя, как славно! Вчера не успел к вам заглянуть, дела-дела, но сегодня перенёс все и тут же явился к вам. Как мне повезло, вы в сознании!

Он искрится энергией, довольством и оптимизмом. Первому Юдей даже завидует, остальное раздражает.

— Простите…

— О, не надо передо мной извиняться! Позвольте представиться — Мадан Наки, директор специальной лаборатории по исследованию мэвра, или СЛИМа, как изволят выражаться наши сотрудники.

Мадан останавливается у самой кровати, нависает над Юдей и говорит так громко и с таким удовольствием, что женщина испытывает резкое желание накрыться одеялом с головой.

— Мар Наки… — тяжело вздохнув, начинает она, но он взмахом руки прерывает её, идёт к стулу, переносит его к изножью кровати.

«Какой вертлявый», — думает Юдей, наблюдая за манипуляциями директора. В его движениях много суеты, а ещё неестественной цирковой гиперболы, как будто он выступает перед невидимыми зрителями.

«Ещё достань платок и утри лоб», — думает Юдей, и тут Мадан действительно достаёт из нагрудного кармана цветастый платок.

— Прежде всего, дорогая Юдей, вы же не против, что я буду звать вас Юдей? Прошу вас, зовите меня Мадан. Вся эта официальщина с «мар» и «гэвэрэт» просто смешна, когда люди делают одно дело, не так ли?

— Мар… Мадан, простите, я всё же…

— О, не волнуйтесь, не волнуйтесь. Вам это вредно, Юдей. Расслабьтесь, откиньтесь на подушки. Смотрю, я прервал ваш ужин?

— Ужин? — тут же встрепенулась женщина. — Который час?!

— Что-то около семи, — задумчиво тянет Мадан, смотря в зеркало за её спиной. — Так я вас отвлёк?

Юдей пару секунд изучает круглое лицо директора. Качает головой.

— Нет. Мне не очень хочется есть.

— Чудесно. Чу-де-сно!

— А… Прос… Мадан, чем обязана вашему вниманию? — спрашивает Юдей. Она пытается настроиться на лад собеседника, но у неё нет ни сил на притворство, ни желания угождать тюремщику. Исподволь зреет семя конфликта: высказать ему всё, что она о нём думает и заявить, что никакого сотрудничества и «одного дела» не будет, просто потому, что удерживают её здесь насильно, и всё! Чудесным образом Мадан становится персонификацией страхов и недовольства женщины, так что Юдей решает, что надавив на него, сможет решить нынешнюю проблему и вернуться в реальный мир.

«Хэш. Надо извиниться, — резко всплывает мысль, — и посмотри на свои руки. Придётся до конца жизни носить перчатки».

Мадан молчит, изучая лицо Юдей. На его губах играет улыбка, но глаза, холодные и будто неживые, входят в тревожный контрапункт. Физиономия директора словно разделена на две независимые части. Юдей, выныривает из омута собственных рассуждений, замечает горизонтальную двуликость и вздрагивает.