Опасное задание. Конец атамана
(Повести) - Танхимович Залман Михайлович - Страница 24

— Куда? Кому возите? Кто их у вас принимает? — вскочил с места Махмут.

— Под самый Джаркент возим. А кому — не знаю. Тогда в балку привозили, у гор она. До ночи ждали. Люди какие-то приехали, взяли винтовки. Оспан с ними в Джаркент сбегал. У него много здесь знакомых. Кумыс у них пьет он. В этот раз не довезли винтовки, попались.

— Может, заприметил кого-нибудь из тех, кто за оружием прибегал?

— Ночь черная была сильно. Однако заприметил. Один был большой человек, как гора. Даже удивительно, как такой может вырасти. Ему сразу трех баранов надо есть.

— Ой, Кабир! — засомневался в искренности слов уйгура Махмут. — Все ли правильно говоришь?

Кабир обидчиво повел плечами и поджал губы:

— Зачем буду плевать на свою могилу. Что знаю, то сказал.

… Когда Махмут окончил допрос и, пообещав Кабиру прислать завтра доктора, велел увести его, ходики уже опустили гирю почти к полу, а в кабинете Чалышева стукнула дверь. «Алдажар вернулся», — подумал Махмут и пошел к нему. Чалышев сидел за столом и смазывал аккуратно разложенные на бумаге части разобранного маузера.

— Уйгур дал показания, — громко, еще с порога объявил Махмут, — оружие от Дутова. Доставляют сюда, кому точно не знает, но приметил одного высокого толстого казаха с длинными усами.

Чалышев вскочил, но сразу же тяжело сел на место и принялся торопливо собирать маузер, а сам неотрывно глядел на Махмута, и чернота его глаз стала жгучей. Затем он совсем некстати захохотал, и в смехе угадывалась возникшая тревога.

— От Дутова? — спросил он, откинувшись всем корпусом на стуле.

— Сказал, от Дутова.

— Ах они, бандюги! К стенке всех их троих! — И Чалышев стукнул кулаком по столу, но, скользнув взглядом по груди Махмута, спросил, прищурясь: — А не уводит на ложный след тебя уйгур?

— Нет, не уводит. Правду он мне сказал.

— Ну, тогда поздравляю. Молодец ты, Маке, — Чалышев поднялся из-за стола, вытер платком руки и обнял за плечи Махмута. — Не зря, выходит, ты меня так долго уговаривал не отправлять эту троицу в чека? Чутье у тебя, оказывается, без обмана!

— Ну, уж и уговаривал, — попытался возразить Махмут. — Вы же сразу…

— Хватит, не скромничай, — перебил его Чалышев и понимающе усмехнулся. — Что теперь намерен делать?

— Тех двоих буду допрашивать. Потом Барсучью Падь осмотрю. Думаю, туда доставляют оружие. Еще порасспросить народ надо, кто здесь в Джаркенте из казахов вырос большим, как гора, и длинные усы носит.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Чалышев, сунул в кобуру маузер и, помолчав, сказал: — Давай сделаем так. Барсучью Падь я беру на себя, насчет усатого тоже. А ты завтра еще раз допросишь и однопалого, и уйгура, и третьего…

— Почему завтра? Сегодня допрошу, — удивленно вскинул брови Махмут.

— Э, нет. Забыл, что Ходжеке приглашал нас на плов, обидится, если не приду к нему.

— Так вы идите, а я останусь.

— Значит, считаешь, что Алдажар Чалышев не имеет права поприсутствовать на допросах, которые ведет его следователь? — Чалышев попытался улыбнуться. Но только хмыкнул, не раскрывая рта, и, сокрушенно вздохнув, добавил: — А сегодня я полдня в седле трясся, остальные полдня вкусного плова жду. Ничто другое в голову не пойдет сейчас, кроме дум о хорошей еде. Эти же трое пускай посидят. Лучше языки развяжут. Ни есть, ни пить им не давать до утра.

— Я велел Кабира айраном угостить.

— И его не надо, — жестко ответил Чалышев. — Еще поважать их.

— А папиросы? Вы же однопалому…

Чалышев рассмеялся.

— Запомнил?

Перед Махмутом был прежний Алдажар, которому он обязан жизнью.

— Хорошо, допросим завтра.

Махмут закрыл стол. День заметно потускнел, на тополевой листве, заглядывающей в окно, уже лежали серебристые тени.

Магрипа опрокинула пиалу с горячим чаем на ногу. Содрав чулок, она намочила в кислом молоке чистую тряпку, Приложила к ошпаренному месту, перебинтовала его сверху вторым куском холста и принялась выкладывать на блюдо из казана остатки плова. В доме гость, когда уже тут о собственной беде думать. Надо и виду не подать, что обварилась. Нехорошая это примета. А плов сварился сегодня, как никогда. Даже Ходжамьяр, от которого не скоро дождешься похвалы, и тот восхищенно покачивает головой, запуская пальцы в кушанье. Магрипа видит, с каким удовольствием набирает на ладонь разваренные рис и кусочки мяса и Алдажар. Только Махмут, так и не поев как следует, потихоньку исчез куда-то. Вот Ходжеке с Алдажаром и остались вдвоем. Они сидят друг против друга, поджав под себя ноги, перед ними большое дымящееся блюдо, пиалы с чаем, две пустые и две непочатые бутылки самогона.

У Алдажара покраснело лицо темные волосы упали влажными прядями на лоб.

«Хороший Алдажар», — думает о Чалышеве Магрипа. Да и как может она думать иначе об Алдажаре, если он с риском для жизни вытащил из петли Махмута, спас от неминуемой смерти сына. За это одно Магрипа готова его на руках носить.

«Махмут». Магрипа знает, куда он ушел. И вздыхает. Не нравится ей выбор сына. Из-за Токсамбая не нравится. А Айслу-то ведь дочь Токсамбая, пусть приемная, но все же дочь. О Токсамбае Магрипа знает даже больше, чем знает о нем Ходжамьяр. Только она женщина, и ей не положено высказывать свое мнение, вмешиваться в мужские дела.

Магрипа потихоньку стонет, так сильно горит нога. Даже слезы на глаза навертываются. И она опасается, как бы их не заметил Ходжеке, а то рассердится. И снова мысли о Махмуте. «Неужели он так сильно любит Айслу… И что это означает сильно любить? Наверно, что-то очень хорошее. Особенно, если оба любят. Раньше почему-то обходились без любви». И Магрипа мысленно проходит по всей своей жизни, перебирает ее вдоль и поперек: и как с Ходжамьяром встретилась уже после того как просватали ее за него вспомнила (знала, что к другой лежало его неспокойное сердце, да за другую большой калым просили), и как замахивался на нее в сердцах плеткой Ходжамьяр. Теперь тоже, если рассердится, за плетку хватается. Пусть. Все равно ведь ни разу за все годы не ударил. Жалеет все же. Так уж пусть показывает свою мужскую власть. А ее от этого не убудет. В доме-то все делается так, как она задумает.

— Налей гостю еще чаю, — требует Ходжамьяр. Магрипе стыдно немного: не углядела за пиалой Алдажара. А все Махмут виноват. О нем задумалась, его провожала в мыслях за окраину Джаркента в степь, поросшую кураем и сухими колючками. Там, за балкой, где протекает безымянная крутобокая речушка, подальше от людей, скрытый высоким дувалом притаился приземистый саманный дом, как паутиной обросший стайками, сенниками. Раньше в нем жили батраки Токсамбая, теперь там никто не живет. Но иногда туда приезжает ненадолго Токсамбай. А с ним и Айслу. И уж если Махмут улизнул из дома, когда у отца гость сидит, значит Айслу здесь.

К дувалу, окружившему дом, притулившийся в балке, а точнее к одной из выщербин в нем, и привела в мыслях сына Магрипа. Как-то увидела его там. А по другую сторону дувала стояла Айслу.

Сейчас бы не увидела. Ночь выдалась такая темная, что Махмут лишь ощупью добрался до ставшей заветной выщербинки и притаился возле нее. Он знал: Айслу обязательно придет.

Но пока дом молчал. Ни одно окошко не светилось. Темно, тихо. И в этой тишине, казалось, можно было услышать, как шелестят на поярковой полости неба мерцающие звезды. Махмут, волнуясь, вглядывался в темные очертания построек. Когда уже устал ждать, от черноты дома незаметно отделилась невысокая женская фигурка и устремилась к дувалу.

— Это ты, Айслу?

— Я, Махмут, я.

— Почему так долго? Думал, всю ночь прожду. А еще думал, что вы не приехали почему-либо.

— Не могла раньше. Приехали мы, как только стемнело. Завтра уедем назад.

На плечи Махмуту легли две руки, пахнущие степным ветерком. Сверкнули рядом, у самых глаз, черные нетерпеливые глаза. И такой теплой волной обдало Махмута, что захлестнуло сразу всего. И ничего он не слышал уже больше, не видел, не чувствовал, кроме этой теплоты хмельных губ Айслу, ее упругого тела.