Весенние зори
(Охотничьи рассказы) - Перегудов Александр - Страница 8

На дороге звонко лопались под ногами слюдяные пленки льда, затянувшие лужи. В березняке обнажилась земля, но в краснолесье под лапами елей еще лежали голубые пласты снега, похожие на огромные куски сахара. В Пореченском бору гуще пахло смолой, воздух в нем был хмельной, кружил голову. И опять, сбив шапку на затылок и полуоткрыв рот, слушал Максим тишину нарождающегося утра. И опять молчал бор, но теперь уже твердо знал охотник: в темных чащах чутко дремлют глухари и вот-вот очнутся они от дремы, зорко оглядятся и начнут звать самок. На востоке светлеет небо, и в прогале между пушистыми дымчато-зелеными ветвями ярко горит утренняя звезда.

В темной чаще как будто заскрипело дерево. Максим вздрогнул, напряглось тело, стало невесомо легким, готовым к прыжку. Глухарь!.. Ну, конечно, глухарь! Вот он защелкал клювом, потом заскрежетал. Опять тишина. Дождавшись песни, Яснецов сделал три стремительных шага и остановился. Как раз вовремя — песня смолкла. И уже не видел охотник лесной дремучей красоты, все позабыл в эти минуты, властно влекомый призывной песней глухаря. Коротка эта песня, и во время нее только два-три шага успевал сделать Максим. Один раз он споткнулся, едва не упал. Сумасшедше заколотилось сердце, и хлестнула мысль: испугал птицу! Но глухарь опять запел. Вот где-то недалеко он — и напряженным до предела взглядом скользил охотник по темным шапкам сосен, по корявым раскинувшимся ветвям. Вот закачалась хвоя на нижнем суку сосны, и Максим увидал глухаря. Он ходил по суку сосны, распустив хвост и вытянув шею, осыпал землю горячими звуками любовной песни. Яснецов не успел выстрелить — глухарь замолчал. Он молчал долго, может быть, пять минут, а может быть, вечность. «Не заметил ли меня?» — думал охотник, и волнение его было так велико, что он с трудом сдерживал дрожь рук, сжимавших ружье. Глухарь неуверенно щелкнул клювом, помолчал, щелкнул опять — и посыпались сухие, дробные звуки. Максим вскинул ружье, и в этот момент лес громыхнул оглушительным выстрелом. Глухарь тяжело упал на землю, забился возле темного ствола сосны. Послышались быстрые шаги, и к трепещущей птице подбежал невысокий человек в куртке и яловых сапогах. «Тот самый, — подумал Яснецов, вспомнив о следах на снегу. — Ловок, чтоб ему пусто было!» И, досадуя, что он перебил у него добычу, Максим крикнул:

— Ты что же в моего глухаря стрелял?

— В твоего? — послышался звонкий и насмешливый голос. — Может быть, ты на нем номер поставил?

— Но-но, разговаривай! — сердито нахмурился Яснецов и подошел к незнакомцу.

Из-под солдатской шапки на охотника глянуло молодое девичье лицо с озорными, веселыми глазами. Максим остолбенел. Что-то знакомое показалось ему в чертах этого лица.

— Ты чья же это будешь?

— Не узнал? — засмеялась девушка. — А я вот тебя сразу признала, хоть и не видались мы с тобой около пяти лет. — И, видя, что он удивленно смотрит на нее, не узнавая и силясь вспомнить, добавила: — Мельникова. Дочь Кузьмы Ивановича. Ты к нам часто заходил после охоты.

— Маруся! — обрадовался Яснецов. — Вот теперь вспомнил!.. Ты что же, вместо отца охотником стала? Кто же тебя стрелять научил?

— Война научила.

— А ты разве на войне побывала? — И вдруг вспомнил январский лютый мороз и армейскую газету, теплом обдавшую сердце. — Подожди… не про тебя ли я читал на фронте: снайпер Маруся Мельникова?

— Может, и про меня, снайпером я была, это точно. — Она подняла огромную черную птицу с красными бархатными бровями и мохнатыми лапами. — Тяжелый!.. Маме принесу — обрадуется. Она все смеялась надо мной, не верила, что я вместо отца буду ее дичью кормить. Теперь поверит!

Максим смотрел не на глухаря, а в румяное и свежее лицо девушки. Он позабыл обо всем, чем только что было полно его сердце, не видал, как светлели сосны и за ними трепетала золотая заря.

Укладывая птицу в сетку, Маруся говорила:

— Меня и раньше отец на охоту брал и в Пореченский бор водил. — И неожиданно предложила: — Хочешь, вместе ходить будем?

— Обязательно будем! — улыбнулся Максим и, словно очнувшись, протянул девушке руку: — Ну, здравствуй!

— Спохватился! — засмеялась Маруся. — Наговорились вдосталь, а потом — здравствуй! Ты бы еще под вечер сказал. — И вдруг лицо ее строго нахмурилось, и она погрозила Яснецову пальцем.

Чуть слышно донеслись из леса знакомые звуки.

— Иди, — шепнула девушка, — твой глухарь поет. Теперь я тебе мешать не буду.

— С охоты вместе пойдем? — тихо и быстро спросил Яснецов.

— Вместе. Я подожду тебя здесь.

Максим насторожился, пригнулся и, сделав три больших и быстрых шага, остановился. Потом опять рванулся вперед, туда, где страстно звучала волнующая песня глухаря.

НА РОДИНЕ СИЛЫЧА

еобычной была весна в 1928 году. В середине апреля леса и поля были полны снега, дул резкий северный ветер. Еще не прилетели утки, и утрами только-только начинали неуверенно и робко ворковать тетерева. Можно было недели на полторы позже выехать из Москвы и попасть в разгар весенней охоты, но обманули несколько ясных и теплых дней, когда под солнцем задымились московские крыши, зазвенела в водосточных трубах капель и мутные ручейки побежали по обочинам асфальтированных улиц. «Пора, пора!» — торопил Силыч, и так велика была его охотничья страсть, что мы раньше времени сорвались с места и спустя сутки уже были на речке Вячке в дряхлой, низенькой избушке мордвина Чудайкина. Год назад Чудайкин построил просторный и светлый дом, а избушку превратил в хлев — с осени и до апреля стояли в ней телята. Павел Тимофеевич Чудайкин предложил нам поместиться в новом доме, но Силыч не захотел стеснять хозяев и решил расположиться в избушке. На следующий день с утра пришли из села Матвеевского две бабы, лопатами выгребли из дряхлой избы навоз, потом затопили печку, грели в ней огромные чугуны с водой, мыли пол, стены, потолок…

Вечером в избе горела маленькая керосиновая лампочка, освещая желтым светом стол, две лавки по стенам, две деревянные самодельные кровати. Топилась печка, варилась в котелке картошка, кипел на столе помятый самовар. И, право, уютно было в этой избушке, похожей на сказочное жилище. А за ее стенами разыгралась метель, ветер бил в дребезжащие стекла окон, завывал в трубе, дул в пазы между бревнами.

Мне казалось, что попал я на край света, в какую-то неведомую страну, где ожидают меня чудесные приключения. А Силыч, в охотничьих сапогах, в русской рубахе, в старом, потрепанном пиджаке, сидел на лавке у окна, пил чай, разбирал охотничьи припасы. Так неторопливо-хозяйственны были его движения, так домовито расположился он в этой хижине — будто век жил в ней. Радостно блестя глазами, улыбаясь детски простодушно, он говорил:

— Ну, Саша, и поохотимся мы!.. Узнаешь ты мою родину!

Перед сном я вышел из избушки. Ветер бросил мне в лицо охапку мелкого рассыпчатого снега, зашипел под застрехой, упруго толкнул в грудь и умчался в седую крутящуюся мглу. Во мгле нельзя было различить, где земля, где небо, все смешалось, перепуталось в облаках снега. Ветер буйно играл ими, швырял вверх, рассыпал понизу, ветер выл, стонал, бесновался…

В эту ночь снились мне чудесные острова, поросшие тропическими лесами, золотисто-желтые отмели, пенное кружево прибоя; снилась буря в океане, корабль, низвергавшийся в пучину вод и взлетавший на гребни разъяренных волн. Я слышал могучий и гневный рев океана и, просыпаясь, приподнимал с подушки голову: где я нахожусь и что со мной происходит? Белесыми прямоугольниками тускло обозначались в темноте два окна, избушка сотрясалась от ветра. Снова забывался в чуткой дреме, и снова действительность тонула в узорах сна.

Разбудил меня свет. Я выглянул из-под одеяла. На столе горит лампочка. На лавке сидит Силыч, неторопливо пересматривает патроны и укладывает их в патронташ, потом кладет в сумку чучела тетеревов, кусок хлеба и закуривает. Он задумчиво смотрит на огонек лампочки, слушает вой ветра и жалобное дребезжание стекол в окнах. Изредка посматривает на кровать, где я лежу, закрывшись с головой одеялом. За ночь избушка охолодела, не хочется вылезать из теплой постели. Я прикидываюсь спящим, а сам осторожно наблюдаю за своим другом. По-видимому, он решил не будить меня. Он и сам знает, что в такую погоду охота будет неудачна, но охотничья страсть его так велика, что он нетерпеливо посматривает на карманные часы, на темные окна, потом решительно встает, одевается, закидывает за спину ружье, сумку, гасит лампочку и выходит из хижины.