Весенние зори
(Охотничьи рассказы) - Перегудов Александр - Страница 20

Вот в таком состоянии в один апрельский день стоял я у окна и смотрел, как за окном с крыши капель бежала. Каждая капелька, словно призма, солнечный свет преломляла, и каждая капелька, пока на землю падала, на какую-то долю секунды, неописуемой красоты и блеска радугой вспыхивала. Вдруг будто кто сказал мне: «Ну чего ты нос повесил? Ну что у тебя отняли? Ничего не отняли: и березки, и елочки, и голубые лужицы ты увидать можешь, и тетеревиную песню, и вальдшнепиное хорканье услышать — все это осталось, все это твоего сердца коснуться может. Если что и отняли — так несколько мертвых птиц, убитых тобой. Так разве это самое главное? Ну, запретили охоту, а весеннюю землю, просыпающееся болото, покрасневшие от взбухших почек березняки, тетеревиные токовища на опушках чернолесья и все, что дает весна, любить тебе никто не запретил. Ну и люби ты землю по-прежнему глубоко и радостно». Подумал я так и решил завтра же без ружья в лес отправиться. И, поверишь ли, перед сном, как бывало, охватило меня нетерпение, волнение, одному охотнику понятное. Завел я будильник, стрелку на два часа поставил, чтобы на тетеревиный ток до рассвета прийти, и пораньше спать лег. И, как бывало перед охотой, будильник-то завел, а сам через каждые полчаса с подушки голову поднимал, на стрелки посматривал: не пора ли вставать? Не дождался, когда будильник прозвонит, без четверти два встал и одеваться начал. Оделся, ремнем с патронташем опоясался и руку к ружью протягиваю. Понимаешь, машинально подпоясался, по привычке к ружью потянулся, и когда рукой ложи коснулся — опомнился. Снял патронташ и поскорее из дому.

Ночь была густо-синяя, колкая. Звезды крупные и, как всегда ранней весной, сильно мерцают, будто золотые ресницы раскрывают и опять смежают. Земля морозцем прихвачена, лужицы ледком подернулись. Наступишь на такую лужицу — и разбитый ледок, словно тонкое стекло, прозвенит.

От моего дома до токовища километра четыре, сначала сосновым лесом, потом березняками. Все последние дни стояли ясные, золотисто-синие, солнце хорошо светило и грело. Разогретые за день сосны даже теперь, ночью, смолистым запахом обдавали, и хвоей гуще пахло, не то что зимой. А в чернолесье сквозь сетку березовых ветвей звездочки играют. Хорошо в такую ночь шагать по просекам, наблюдать, как тихо-тихо подкрадывается утро.

За березняками, на окраине болота — большое поле, на нем у меня два шалаша поставлены: ближний — недалеко от березок, здесь тетеревиный ток каждую весну бывает; дальний — у болотной заводи, в этом шалаше я иногда с кряковой уткой сижу, селезней бью. Подошел я к ближнему шалашу, минут пять постоял возле него, огляделся, послушал. Звезды слегка меркнуть начали, небо на востоке едва заметно посветлело; скорее не глазом, а сердцем почувствовал, что посветлело. Тишина стоит такая глубокая, такая колдовская, какая только ранней весной в предутре бывает. И вдруг почудилось мне: где-то прозвенел разбитый в лужице ледок. Что это: зверь неосторожно прошел или человек в глухую эту пору сюда забрался? Если человек, то понятно, зачем он пришел. Охота запрещена, а этот браконьер и в ус себе не дует. Ну подожди, думаю, я тебя проучу. И еще подумал: «Как хорошо, что я надумал сегодня в лес пойти!»

Стою, чутко слушаю, зорко по сторонам смотрю. Тихо. Потом не то увидал, не то померещилось, будто тень по полю проплыла и в дальнем шалаше скрылась. Тут и я в свой шалаш залез, решил подождать, когда «тот» утку на воду пустит и селезней бить начнет: тут-то я его и накрою!

Шалаш у меня просторный, на подстилке из еловых лап сено навалено, сидеть тепло и мягко — не шалаш, а санаторий. Уселся я поудобнее, жду, когда зорька заиграет и косачи слетаться начнут. Сколько мыслей в голову приходит, сколько дум передумаешь, когда в шалаше сидишь, и, заметь, почти всегда и думы и мысли эти о чем-нибудь хорошем. Почему? Ну уж на это я ответить не сумею. Может быть, потому, что так природа действует на человека, а может быть, в эти часы все заботы и житейские мелочи позади остаются. Как бы там ни было, а чудесно хороши эти часы!..

Только еще брезжить начало, а над самым шалашом шу-шу-шу — крылья прошумели. Не видал я, как тетерев на землю опустился, думал, мимо пролетел, но через минуту косач чуфыкнул — и словно жаром обдало меня. Немного погодя опять шу-шу-шу — второй прилетел. А первый несколько раз чуфыкнул и запел. Для меня тетеревиная песня в раннее-раннее весеннее утро ни с чем не сравнима. На стук оси в колесе, когда телега вдалеке катится, на воркование голубя похожа эта песня, — ну что тут музыкального? — а берет она за душу, до слез волнует…

Еще два тетерева прилетели. На поле достаточно посветлело, хорошо видно, как они ходят, распустив хвост и крылья. Один из косачей подлетел ко мне поближе. Я от него взгляда не отрываю, а рукой по сену шарю, ружье нащупываю. Будь ты неладно! Забыл, что без ружья пришел. Забыл, что в другом шалаше браконьер сидит. Смотрю на косачей неотрывно, а они в заревом свете все краше становятся, все азартнее токуют.

Чудесное занималось утро, больше и больше голосов просыпалось. Крякала дикая утка, страстно звала селезня, прозвенел бекас, будто маленький барашек высоко в небе проблеял, а вот и селезень прилетел, просипел и, должно быть, опустился в заводь — утка замолчала. А косачи поют, чуфыкают, подпрыгивают. Вот двое подскочили друг к другу и, как петухи, драться начали. Над камышами небо пожелтело, потом зарумянилось. На востоке облачка жемчужными сделались, и края их золотиться начали.

Так сидел я до восхода солнца, смотрел в дыры шалаша, слушал и, правду говорю, видел и слышал больше, нежели в прошлом году… Когда у меня ружье в руках, все мое внимание сосредоточено на дичи: как бы не упустить, взять ее. А без ружья не только на дичь, а и на все окружающее смотришь, всем интересуешься, во всем красоту находишь. От этой красоты и позабыл я, что в другом шалаше человек сидит. Почему же, однако, он не стрелял? Меня заметил или ушел незаметно? А может быть, там и нет никого, померещилось мне, что кто-то в шалаш забрался?

Когда солнце над камышами поднялось, захотелось мне побродить по окраине болота, по чернолесью, широким взглядом землю окинуть, а не только на тетеревов любоваться. Вылез я из шалаша, вспугнул косачей, разлетелись они, а я к другому шалашу пошел. Не доходя до него, на траве, инеем покрытой, заметил следы человека. Подхожу ближе, громко говорю:

— А ну, кто там сидит, вылезай!

Никто не отзывается, никто не вылезает.

Вплотную к шалашу подошел.

— Вылезай, вылезай, нечего тут прятаться!

И вылез из шалаша хороший мой знакомый, молодой охотник Яша, кладовщик с торфоразработок. Улыбается смущенно, молчит, а я строго спрашиваю:

— Это что же такое: охота запрещена, а ты пришел. За это вашего брата…

Яша посмотрел на меня виновато и, будто оправдываясь, говорит:

— Да вы вот тоже пришли.

— Я?.. Сказал тоже! Я природу люблю, я без ружья пришел.

— Так ведь и я природу люблю, и я без ружья пришел.

— Ой, врешь! — сунулся я в шалаш, пошарил в нем: в самом деле нет ружья.

И такая радость охватила меня: не только я, старик, а вот и этот молодой охотник встал за полночь, отшагал несколько километров, чтобы до начала работы на весеннее пробуждение земли, на весеннее утро полюбоваться. Хлопнул я его по плечу, засмеялся:

— Стало быть, мы с тобой оба без ружья на охоту пошли. Ну и как?

А он только одно слово выдохнул:

— Хорошо!

Стоим мы, друг на друга смотрим, улыбаемся радостно, будто на светлом празднике встретились. Постояли и разошлись: Яша на торфоразработки пошел, а я краем березняка к деревне. Не торопясь шагаю, всей грудью глубоко дышу, благодарным взглядом землю окидываю…

Потом я еще несколько раз без ружья ходил, только в шалаше больше не сидел, а тихонько бродил у болот, в чернолесье, по лесным дорогам. Два раза на вальдшнепиной тяге стоял, весенними вечерами на земную красоту любовался…

А уж осенью всласть пострелял. Должен прямо сказать: прилетной дичи осенью больше обычного было. Стало быть, запрещение весенней охоты оправдало себя…