Весенние зори
(Охотничьи рассказы) - Перегудов Александр - Страница 11

Вот такие, должно быть, люди жили здесь сотни лет назад и, борясь с глухоманью, отвоевывали у нее леса и болота.

У Косова продолговатое лицо с коричневой, точно дубленой кожей, густо заросшее черной с проседью бородой, большой мясистый нос, под которым всегда дымится коротенькая трубка, — выкурив трубку, мордвин сейчас же набивает ее снова.

В его рассказах часто мелькают такие подробности из жизни зверей, птиц и рыб, каких не найти в литературе. Эти подробности, меткие определения Новиков-Прибой жадно ловит и, если я присутствую при разговоре, полушутя, полусерьезно предупреждает меня:

— Ты, смотри, не воспользуйся этим. На это я заявку делаю.

А иногда советует:

— Запомни, Саша, — это тебе пригодится.

Метрах в двухстах от избы Косова — озеро Имарка, глубокое и чистое. Возле озера — пологий песчаный бугор, на котором у самой воды растет старая ветла. Здесь мы разводим костер, подвешиваем на рогульках над огнем старый литой чугун, варим в нем похлебку и жарим дичь.

За озером размахнулись сенокосные сырые луга, окаймленные на горизонте лиловой полосой чернолесья, справа от озера — труднопроходимое, поросшее камышом болотце.

В полдень накануне того дня, когда опять резко изменилась погода, мы сидели на бугре, покрытом бурым дерном, из которого буйно выбивались тонкие стрелки молодой воды. Смотря на глубокое зеркало воды, на сосенки и луга, Силыч говорил:

— Вот места!.. Ах, какие места!.. Вот где и отдыхать и работать можно…

Он задумчиво курит, голубой дымок папиросы медленно плывет к озеру, тает в неподвижном воздухе. Солнце пригревает землю.

В тишине мелодично перезванивает балабон на шее пестрой коровы, что ходит у плетня огорода.

— Сколько тем здесь можно почерпнуть, сколько рассказов можно написать об охоте, о деревне! Новой жизнью начинает жить деревня, ломается, рушится старое. Какие сдвиги происходят в крестьянской массе, а мало об этом написано. Хорошо бы написать Книгу рассказов о деревне вроде тургеневских «Записок охотника». Такая книга в золотой фонд советской литературы вошла бы… А написать это мог бы писатель-охотник, обязательно охотник! Такой писатель и природу знает, и с деревней знаком гораздо больше городского жителя. На охоте, у костра, в избах и лесных сторожках он столько услышит, столько любопытных людей повстречает!..

И, заговорив об этом, несомненно волнующем его, он с увлечением продолжает:

— Я вот иногда думаю: почему до сих пор нет ни одной статьи о значении охоты в творчестве писателя? Тургенев, Толстой, Некрасов и многие другие писатели были охотниками, и охота оказала же какое-то влияние на их творчество. Любопытная статья могла бы получиться!.. И ни одного охотничьего романа нет в нашей литературе. А каким красочным мог бы быть такой роман! Возьми ты среднюю полосу, ну хотя бы мою родину, — леса, болота, озера, реки… А дичь!.. Начиная с чирка и кончая медведем — все есть. От здешних охотников о каждой птице, о каждом звере узнаешь то, чего не найдешь ни в одной книге. Поговори-ка с Ивашкиным или с Косовым — ведь это золотая жила для писателя! А времена года: весна, лето, осень, зима. В каждом времени свои краски, своя особая жизнь. Особенно весна! Что может быть лучше нашей весны?..

Об охотничьем романе Новиков-Прибой говорил со мной несколько раз, и я знал, что он сам хочет написать такой роман, собирает для него материал и уже делает черновые наброски. А в этот день он сказал мне:

— Закончу «Соленую купель» и примусь за эту работу. Я уже и название для романа придумал — «Два друга». Два друга — это охотник и его собака. Конечно, не в одной охоте тут дело, охота явится фоном, на котором будут развертываться различные события…

И, отбросив докуренную папиросу, убежденно добавил:

— Обязательно напишу такой роман!..

В ночь под первое мая с северо-запада, из гнилого угла, ветер нагнал тучи, и на рассвете пошел дождь, затяжной и нудный, как в глухую осень. Под дождем мы перебрались к Чудайкину в нашу «избушку на курьих ножках». А ветер свежел, студил землю, и куда-то пропала, затаилась дичь. Потом неожиданно густыми хлопьями повалил снег, и странно было видеть побелевшие луга и оловянную воду Вячки в белых берегах.

Мы закончили нашу охоту в пятницу четвертого мая.

Утром Павел Тимофеевич запряг лохматую саврасую лошаденку в телегу, уложил в нее наши сумки, чемоданы, ружья, и мы тронулись в село Матвеевское.

Дорога шла под изволок, за выпуклостью земли скрылись крыши: сначала старая, покосившаяся набок, потом новая, тесовая, и только высокий шест со скворечником долго еще маячил на мутно-свинцовом небосклоне.

Поскрипывая и хлюпая колесами по грязи, медленно тащилась телега. Вокруг расстилались поля, пустые и печальные, запорошенные снегом. Но мила была мне эта печаль полей, знакомо и дорого сердцу было чувство тихой грусти, которую всегда испытываешь в ненастные весенние дни, смотря на пепельные дали, на сизую дымку тумана, в которой расплывчато возникают прошлогодние стога сена, вешки, оставшиеся от зимнего пути, одинокие ветлы, неведомо когда, кем и для чего посаженные…

Уходят в прошлое дни, проведенные на Вячке и Имарке, но в сердце они останутся навсегда.

Я лежу поодаль от костра. Охотник Степан Максимович Ивашкин подкидывает в огонь хворост и мешает ложкой в котелке. Рядом с ним сидит мордвин Кузьма Петрович Косов. Они говорят об охоте, сначала о сегодняшней, потом, незаметно увлекаясь, вспоминают прошлое. Сегодня утром Кузьма Петрович ездил в лес за желудями и встретил в двадцать шестом квартале медведя. Он рассказал об этом Степану Максимовичу, и тот сразу оживился, стал расспрашивать: большой ли медведь, куда ушел и нельзя ли пойти в двадцать шестой квартал выследить зверя.

— Медведь небольшой, пудов на восемь. Его теперь не выследишь. — Кузьма Петрович говорил медленно, попыхивая трубочкой, и, вдруг что-то вспомнив, широко улыбнулся: — Такого медведя, как мой дедушка убил, теперь не встретишь.

— Аль больно велик был? — поинтересовался Ивашкин.

— Двадцать семь пудов потянул… Ужасный медведь. (Косову, очевидно, очень нравится слово «ужасно», он часто произносит его, подчеркивая им значимость сказанного. В его произношении это слово звучит как-то по-особому весомо и не кажется лишним в скупой и твердой его речи). Ужасный медведь, с лошадь будет. Коров таскал, как овец.

Я открыл глаза и насторожился, ожидая услышать интересный рассказ о стародавнем. Мордвин выхватил из костра горящую ветку, закурил потухшую трубку и уселся поудобнее.

— Дедушка мой зда-аровый был, росту три аршина с вершком, девять пудов тянул. Семьдесят семь медведей рогатиной запорол. А лес здесь был ужасный. До Имарки никто дороги не знал: заплутаешься — не пройдешь и назад не выберешься. Лоси стадами ходили. На Имарке гусь водился, а утка — ну прямо все озеро покрывала. Сетями утку ловили. Мордва на полверсты просек прорубила и на просеке сети ставила. Утка всегда летит ниже леса, проход ищет. На ночь сети поставят, утром придут, а в сетях утка, как рыба, набилась. Гагара также гнездилась…

— Ты о медведе-то говори.

— Я и говорю: медведь, как черт. Трех коров из стада утащил. В лесу под выволом положит корову и жрет. Нажрется — пить идет к ручью и спит недалеко. В селе жил тогда Маркел Чудайкин, дедушкин свояк, ужасно сильный и такой смелый — ничего не боялся. «Я, — говорит, — этого медведя порешу!» А повадки медвежьей не знает, никогда медведя не бил. Пришел к дедушке.