Опции (СИ) - "Шлифовальщик" - Страница 19

Луговец послушно откинулся на спину и закрыл глаза.

— Тебе особое приглашение нужно? — крикнули мне из-за двери.

Я последовал примеру Луговца, слабо представляя себе, как я смогу уснуть на голых досках без подушки и одеяла.

Закрыв глаза, я продолжил перебирать в памяти всех своих знакомых, не понимая, для чего это делаю. В конце концов, какая разница, кто меня упёк сюда. Если в моих глупых идеях найдут элементы изобретательства, то посадят надолго: закон — что дышло. Валька, юристка, рассказывала, что за такое можно получить от года до трёх лет. Если группа изобретателей, то от трёх до пяти. Сектанты-изобретатели, творы, приравниваются чуть ли не к бандформированиям, им десятка светит. А если из меня Полевой выбьет признания, что я твор? Вот тогда-то и загремлю под фанфары на всю десятку. Какое-то оцепенение навалилось на меня. Ощущение, как будто это всё происходит во сне или не со мной. Надо бы денег достать на адвоката, лениво подумал я, начал подсчитывать в уме свои сбережения и тут же заснул.

Я несколько раз просыпался из-за дурной привычки пить по ночам воду из-под крана. Воды тут не было, приходилось опять засыпать, облизывая пересохшие губы. Я успевал заметить, что лежащий на соседних нарах Луговец сопит не так глубоко и ровно, как спящий человек. Тоже мается, бедняга, без сна! Не зря же он просил у меня вчера снотворного.

Наутро после скудного завтрака — кусок хлеба и кружка коричневой бурды непонятного происхождения — у сокамерника появилось горячее настроение поговорить.

— Как спалось на новом месте?

Не зря говорят, утро вечера мудренее. Хоть я и не выспался, но на душе уже не было той смертной тоски, которая навалилась на меня вчера вечером. И думать о подозреваемых больше не хотелось. Оптимизма на душе прибавилось. Что у антиинвенторовцев есть на меня? Да ничего! Я чист перед законом. Это какая-то ошибка. Не сегодня-завтра Полевой разберётся и отпустит меня с извинениями.

— Да ничего спал, — вежливо ответил я Луговцу.

— Отошёл немного, значит? — спросил сосед, переходя на "ты". — А то вчера привели тебя. Бледный, как смерть!

Я не решился говорить ему "ты", потому что на вид он был старше меня лет на двадцать.

— За что тебя сюда? — поинтересовался собеседник.

Тут я вспомнил: во многих фильмах показывают, как в камеры к преступникам подсаживают "наседок", которые доводят сокамерников до откровенной задушевной беседы, а потом докладывают всё полицейским.

— Сам не знаю, — осторожно ответил я.

— Что хоть говорят?

— А ничего не говорят. Сигнальчик, говорят, на меня пришёл, — объяснил я честно.

— Что-то натворил? — пристально поглядел на меня сокамерник.

— Ничего.

Луговец вздохнул и улыбнулся:

— Ты, наверное, думаешь, что я — "наседка"! Вот и избегаешь меня.

До чего проницательный дядька!

— Так вот, юноша, я не "наседка". Я — Луговец Евгений Павлович. Слышал про такого?

Я отрицательно покачал головой.

— Совсем недавно я читал лекции по теории изобретательской деятельности. А теперь вот эти недоумки меня сюда заперли, и я сижу тут, как последний уркаган!

У сокамерника была та же дурная привычка, что и у меня: он встал и начал расхаживать по камере.

— Я — последний из поколения настоящих инженеров. Потому как сейчас в вузах готовят не инженеров, а не понять кого! Тупых рисовальщиков трёхмерных моделей на экране! Ты не инженер, случайно?

Обрадованный тем, что не инженер (не "тупой рисовальщик"), я помотал головой отрицательно:

— Чистый гуманитарий.

Сосед, похоже, разочаровался. Беседа скисла, и я, не умеющий сидеть молча, спросил из вежливости:

— А вас за что сюда?

— Вот придут эти идиоты с обедом, вы у них и спросите! — разозлился нервный сосед и опять забегал по камере.

Не хочет рассказывать. Может, он во мне тоже "наседку" увидел? Тут я вспомнил, что в камерах любят ставить всякие прослушивающие устройства и видеокамеры. Поэтому я не стал лезть в душу Евгению Павловичу.

— Разве непонятно, за что меня держат? За мои вредные мысли, которые я пытался вбить в голову своим студентам. За то, что я всегда выступал на стороне творцов…

— Творцов или творов? — вполголоса задал я опасный вопрос, косясь по сторонам в поисках скрытой видеокамеры.

— Нет между ними никакой разницы, молодой человек. Просто творами стали называть подпольных творцов, нелегальных. А других у нас с недавнего времени просто не стало. Или уходи в подполье или не твори: вот такая, брат, политика. Торжество серости и быдлячества.

Мне понравилась манера собеседника излагать свои мысли: складно построенные фразы вперемешку с грубыми ругательствами. Надо будет кое-что перенять. Хотя теперь уж зачем, если меня вполне могут закрыть не на один год! Полевой навесит на меня тяжкий проступок и заставит подписать показания с помощью дубинки.

— Я уверен, что это время войдёт в историю, как новое средневековье. Возможно, даже более ужасное, потому как сейчас преследуется любая творческая деятельность.

— Ну, зато на кострах не жгут… — возразил я.

— Для настоящего творца самая большая беда — запрет на творчество. Даже костёр не так страшен. А ещё страшнее — заставить творца создавать новое по кем-то скроенным шаблонам и схемам. Литератора — втискивать свои опусы в прокрустово ложе криминальных романов и ироничных фэнтези, музыканта — заставлять писать идиотские шлягеры и мелодии для сотовых телефонов, инженера — изобретать подсветку для мусорных баков и кухонные шкафы на колёсиках.

Последние слова задели меня за живое, и я почему-то обиделся за креаторщиков, хоть и сам всё время смеялся над этой деятельностью.

— А что тут плохого? — спросил я, вспомнив Маринеллу. — И учёные, и инженеры, и литераторы работают на благо общества. А если общество желает видеть подсвеченные мусорные контейнеры…

— Это всё навязанные потребности, мой юный друг, — грустно ответил Луговец. — Разве есть жизненная необходимость слышать мелодию в сотовом телефоне вместо гудка? Разве не проще установить нормальное уличное освещение, чем пихать светодиоды по всему мусорному баку? Реклама — страшное дело. Это она навязывает нам то, без чего вполне можно прожить.

Он так разволновался, что присел на нары, выудил из кармана пузырёк с таблетками и сунул одну под язык. Видимо, гуманные антиинвенторовцы не стали отбирать у больного лекарство от сердца.

— Из-за этого навязывания, люди сами усложняют себе жизнь. Для чего платить деньги за недешёвый фитнес-центр и ездить туда на машине, если можно просто дойти до этого центра пешком и обратно? От пешей прогулки будет не меньше пользы чем от занятия на тренажёрах, причём пользы бесплатной! Для чего пытаться похудеть, поглощая дорогущие лекарства, если можно просто не жрать?!

— Вы простых вещей не понимаете, Евгений Павлович! — подлил я масла в огонь. — Посещение фитнес-центра — это престижно, а пешком ходят только неудачники. И просто не жрать — это неприятно, ведь хочется полакомиться всякими деликатесами.

— Увы, — промолвил мыслитель. — Люди из-за этой гонки за престижем совсем разучились думать. Как дикари из отсталых племён, кидаются на всё блестящее и пищащее. Безмозглое быдло любит фейерверки и блёстки. А сильные мира сего нам это навязывают. И знаете для чего?

— Чтобы легче управлять?

— Не только. Чтобы легче нам впаривать всякую дрянь, украшенную блёстками и пищалками. А самим навариваться на этом. Всё просто.

— Действительно, просто, — подтвердил я.

— Беда только в том, — продолжил сокамерник. — Что сильные мира сего сами отравлены идеей опций и пытаются решить мировые проблемы блёсками и свистелками. Бороться с дегенератами на дороге видеокамерами. С мировыми терроризмом — точечными бомбардировками. С пьянством — запретом на ночную торговлю алкоголем. Они уже не видят, что причина этих явлений гораздо глубже, и чтобы с ними бороться, нужен именно изобретательский подход, диалектический.