Темнота в солнечный день - Бушков Александр Александрович - Страница 5

Мозгляк врубился. Заяву катать не стал и с тех пор шмыгал мимо их компаний так, словно они были человеками-невидимками. Алхимик на его месте непременно залез бы кому-нибудь в личность – а впрочем, Алхимик не стал бы так дёшево докапываться, правильный был мужик.

Вот и сейчас Мозгляк так просквозил мимо, словно дорожка была пуста, как лунная поверхность.

– Ну, что пригорюнилась, кавказская пленница? – деловито спросил Батуала. – Пора бы и в кусты. Последний раз объясняю расклад. Будешь умничкой – чего доброго, и удовольствие получишь, и уйдешь в товарном виде. А если пойдешь поперек – потом все пуговки с тебя оторвем, вообще порвем на тебе, что можно, и пойдешь ты к родителям, как Баба-яга из детского кино, да еще с фонарем под глазом. То-то им радости будет… Ну, что надумала?

Вот тут и наступил тот самый момент истины, про который было написано в недавнем приключенческом романе, оба номера «Роман-газеты» с которым Доцент цинично спер из почтового ящика Мозгляка. Во-первых, не трусохвостику Мозгляку читать романы про храбрых людей, а во-вторых, почтовый ящик был такой, что спичкой открывался в две секунды. Ну как тут мимо пройдешь? Классную литературу, они считали, и украсть не грех – это не кошельки по автобусам тырить, тут духовные запросы…

В общем, опытным охотникам было ясно, что девочка дошла до кондиции. Не хныкала (а некоторые в голос хныкали), но слезки в глазах стояли. Поверила, сломалась, смирилась с неизбежным. Конечно, вслух не согласилась бы (они никогда вслух не соглашались), но если бы ее взяли за шкирку и повлекли в кусты, влеклась бы с печальной покорностью судьбе. И не трепыхалась бы, чтобы не получить по личику. Хотя потом, вполне возможно, заяву накатала бы, как Чайковский – увертюру.

Они переглянулись, оценили ситуацию и расступились. Батуала сделал галантный жест, как мушкетер из французского фильма:

– Вали отсюда. Чуваки пошутили. Шютка, Шурик, шютка – как говорил носатый нерусь в той кинокомедии. Ну, что стоишь? Хочешь, чтобы передумали? И заруби на носу на будущее: в этом лесочке последний раз какую-то дуру изнасиловали аж в шестьдесят пятом. Мы точно знаем, участковый рассказывал… Ну?

Она стояла, переводя заполошный взгляд с одного на другого, и похоже, окончательно еще не верила в свое девичье счастье.

– Ну, что стоишь, бикса? – ласково спросил Доцент. – Шевели стройными ножками, куда там тебе удобнее. Бууу! – и сделал зверскую рожу.

Вот тут она, лампочка, рванула с места в хорошем темпе. Не то чтобы припустила бегом, но близко к тому. Трое с любопытством смотрели ей вслед.

– Спорнем, поломает каблуки? – предположил Батуала. – Та, с папочкой для нот, поломала…

– Та была на шпильках, – возразил Доцент. – А у этой каблуки невысоконькие… Не поломает.

– Это точно, – заключил Сенька.

Метрах в двадцати от них она приостановилась, обернулась и, все еще со слезками в голосе, крикнула:

– Дураки!! Идиоты! В милицию вас сдать!

Батуала живо присел и развел руки:

– Щас догоним, зараза неблагодарная! Уть ты!

Она снова припустила, перебежала пустую улицу и свернула направо, а там вскоре и пропала из виду.

– Зараза неблагодарная, – грустно повторил Батуала. – Ведь благодаря нам охеренную радость ощутила, когда поняла, что жарить ее не будут… И вот тебе заместо «спасибо»… Доцент, что там про это сказано у Вильяма нашего Шекспира?

– Все бабы – порожденье крокодилов, – сказал Митя. – Бабы, имя вам вероломство.

– В корень зрил наш Вильям, – кивнул Батуала. – Мы ей – радость, а она – обзываться… Это у нас которая? Одиннадцатая или двенадцатая? Я десятую, юбилейную, хорошо помню, а вот потом засбоило… Вроде двенадцатая, Доцент?

– Сейчас, – сказал Митя, извлек из внутреннего кармана куртки шариковую авторучку, блокнотик, сноровисто его перелистнул. – Точно двенадцатая. Сейчас отметим…

И аккуратно пририсовал двенадцатое сердечко к уже имевшимся одиннадцати, целиком заполнив второй рядочек.

– Вечно одно и то же, – сказал Сенька с некоторой грустью. – Хлюпают, хнычут, пищат через одну, что они целки и им страшно. И ни одна ведь заяву не накатала. Если б накатали, Карпуха бы давно доскребался. И эта не накатает.

– А тебе какую надо? – хмыкнул Доцент. – Чтобы сама в кусты побежала, сама легла и сама плавки сняла? Так если такая и попадется, на ней, сто процентов, трипак поймаем, не отходя от кассы…

– Кто б спорил… Я не про таких. Вот попалась бы хоть разок гордая, встала, как юная партизанка в гестапо, и орала: «Не дамся! Когда убьете, тогда и поимеете!» Я б, наверно, к такой подклеился со страшной силой. В жизни цветов девкам не покупал, а такой бы купил.

– Заявочки… – сказал Батуала. – Тебя что, на лирику потянуло? На романтику? Как поет София Ротару, р-романтыкэ…

– Это он кин насмотрелся, – съехидничал Доцент. – «И дождь смывает все следы». На прошлой неделе Карину на нее водил.

– А ты на нее Лорку не водил? Да и Батуала с Ленкой ходил.

– Было дело, – пожал плечами Батуала. – Фильмец-то – ништяк.

– Это точно… – задумчиво поддакнул Доцент. – Лорка аж слезинку сронила, хорошо хоть, не мне на липень…[13] Романтики захотел?

– А хрен его знает, Мить, – сказал Сенька. – Я тут подумал… Три года девок жарю и жарю…

– Радоваться надо. Целых три года. Как и все мы, грешные. И дай нам бог еще тридцать три…

– Я не про то. Я ж три года их только жарю. Нащупал дырочку, загнал пупырочку… Хочется иногда чего-то такого… Не одного харева и порева.

– Ага, – сказал Доцент. – Что, романтической любви? Ты еще «Ромео и Джульетту» вспомни. Как мы в девятом с девчонками на них с последнего урока сбежали. Это всё, конечно, очень бла-ародно, как один дон говорил… Только это в кино красиво. А в жизни от лирики одни неудобства. Да тех же Ромео с Мулькой возьми. Один уксусной кислоты хлебнул, другая перышком запоролась. Все поют и пляшут, радости полные штаны… Да и тот дождь, который смывает все следы, чем кончился? Помнишь?

– Да помню…

– И вот что еще, – сказал Доцент вкрадчиво. – Ты «Ромео и Джульетту» хорошо помнишь?

– Ну. В июле ж по ящику показывали.

– Как он пошел на маскарад в чужой район, помнишь?

– Помню. И не просто в чужой район, а туда, где у его бати с ее батей кровная месть по-кавказски.

– Я не про то. Про его любимую девушку помнишь?

– Про Джульетту-то чего не помнить?

– Да я не про Джульетту, – сказал Доцент. – Там мимоходом говорилось: до того, как у него на Джульетту встал со страшной силой, у него уже была любимая девушка. Только потом про нее Вильям наш Шекспир – ни словечком.

– Не помню что-то…

– Невнимательно слушал, на Джульетту пялился… Была такая. Вроде бы и по имени не помянутая. Ей-то что вышло? Ромео с Джульетой – лирика с романтикой, а ей – туз-отказ. Может, она тоже уксусной кислоты нахлебалась, только Шекспир про это промолчал, чтобы зрителям кайфа не ломать…

– Да что там Ромео с Джульеттой в советскую жизнь тянуть? – вмешался Батуала. – Шмураню забыли? Полгода не прошло… Шмураня к этой стервочке пылал лирикой с романтикой, а она получше стебаря нашла – и бортанула чувака…

Все помолчали. И в самом деле, взял правильный кент Шмураня папину ракетницу, прижал к груди да и на спуск даванул. Там, где сердце, яму выжгло…

– Вот так, Сенька, – сказал Батуала наставительно. – Вот тебе и лирика с романтикой. Митька прав, без них жить проще… Ну что? И на этот раз повезло? Если мусора до сих пор не подкатили, значит, бикса шороху поднимать не стала. Везучие мы всё же…

Митя мысленно прокомментировал – и в самом деле везучие. Опасная была забава. Появись милиция или сознательные прохожие, заори девочка, что ее насилуют, – хрен потом кому докажешь, что они так в двенадцатый раз шутили. Но этот-то риск и придавал скучной жизни кайфа…

– Ну, поболтали о лирике и романтике? Успеем и кошкоболом размяться…

– Пошли!