Волки и вепри (СИ) - Альварсон Хаген - Страница 30

— Хочу, чтобы ты опробовал его в бою, — заявил Олаф.

— А что сам не опробовал? — удивился Хаген.

— Да как-то не случилось, — пожал могучими плечами кузнец. — Я травил его кровью дракона, закалял в пламени на толчёной печени трёхглавого турса…

— Как он зовётся? Дал ли ты ему имя?

— Альрикс — ему имя, — не без гордости заявил Олаф.

— В честь древнего Альрика конунга? — уточнил Хаген.

— Не только, — усмехнулся мастер. — Аль-Рикс, «Справедливый»[37], вот имя змея крови!

Хаген любовно оглядел мэккир, щёлкнул по клинку, вслушиваясь в угрожающий звон. Рассмеялся, зло и счастливо, глядя в глаза ученику Видрира Синего:

— Воистину, Олаф Чародей, ничего не порадует так мой дух, как если оправдается имя твоего меча в моей руке! С превеликим удовольствием я выполню твою просьбу.

И поклонился в пояс довольному мастеру.

За час до полуночи Хаген покинул замок. Один. Пешком. Прихватил лишь факел, мех крепкой ржаной акавиты да острый кремневый нож. И отправился на побережье.

— Ты куда? — нахмурился Хродгар.

— Помолиться, — кратко бросил Лемминг, не оборачиваясь.

— Добро, — с облегчением выдохнул вождь. — А то я подумал было, что плохо знаю тебя, сын Альвара, никогда не уклонявшийся от поединка.

Хаген усмехнулся в усы и молча покачал головой.

Уте-Дрангом звалась одинокая скала недалеко от берега. Торчала из волн исполинским обломанным клыком. Нынче же туда можно было добраться по льду: торосам по кромке моря держаться ещё месяц-полтора! То было мрачное безлюдное место, и люди говорили, что в той скале живёт недобрый дух — грим, тролль или мара.

Хорошее место, чтобы молиться богу мёртвых. А полночь — хорошее время.

На Уте-Дранге Хаген воткнул факел в расщелину меж камней, разделся до пояса, дрожа от холода, растёрся акавитой и щедро принял внутрь, морщась и шумно выдыхая. Затем провёл острым кремнем по левому предплечью, покрывая скалу рунами крови. Стал на колени, поднял над головой окровавленный нож и трижды выкрикнул в ночь, призывая аса тайным именем:

— Один! Один!! ОДИН!!!

Замолк, прислушиваясь. В ответ раздался краткий одинокий вой — скорее пёсий, чем волчий.

— Так, стало быть? — отметил Хаген задумчиво. И продолжил:

— Всякий сведущий скажет, что ты, Эрлинг из асов, не всегда даруешь победу сильнейшему. Сильнейших ты избираешь себе для участия в великой битве в Час Рагнарёк. Ведомо всем — из нас двоих Рагнвальд сын Рольфа, по прозвищу Жестокий, лучший боец, чем я, и он более достоин светозарного Чертога Павших! Я же ещё должен послужить тебе в Срединном мире. Древо судьбы моей едва укоренилось, едва пустило побеги. Боюсь ли я смерти? Ха! Знай я, что свершил хоть одно значимое дело, скопил хоть малую толику удачи, сокровища духа — не стал бы взывать к тебе, Отец Павших! Но неизведанное страшит меня. Не хотелось бы принять напрасную смерть. И с этими словами жертвую тебе свою кровь, ибо на чужую есть мне запрет. Ныне вверяю себя твоему сыну, Тьорви Однорукому, и твоему внуку, Форсети Знатоку Закона, и пусть они рассудят наш поединок по правде. Здесь кончается моя молитва.

И едва отзвучали слова, налетел резкий порыв ветра, едва не свалив Хагена со скалы. Раздался во тьме холодный смех, и вторил ему тяжкий стук копыт. Хаген обернулся.

Никого. Пустынный берег, лишь ветер метёт позёмку, да волны бьют во льды.

На обратном пути Хаген обнаружил на снегу свежие следы подков.

И не мог истолковать, хороший ли это знак.

…ветер кружил над Уте-Дрангом, стряхивая с незримых крыл редкую перхоть снежинок. Снег оседал на голове Хагена, окрашивал волосы ранней сединой. И пробирал до мозга костей насмешливый голос:

— Скольких людей ты сам отправил на тот свет, не делая различия между взрослыми и детьми, мужами и жёнами, знатными и незнатными, крещёнными и язычниками? Сколько ростков семян судьбы не увенчались кронами, пресечённые твоим топором? А теперь ты трясёшься, как последний ублюдок, ты дрожишь за свою жизнь, как тряслись и дрожали убитые тобою. Что ты на это скажешь, презренный? Чем твоя жизнь и судьба ценнее?

Чьи речи звучали над Уте-Дрангом? Небесного божества? Подземного чудовища? Духа-покровителя, вещего двойника? Или то был голос пробудившейся совести Хагена? Внук конунгов не знал. Просто слышал злые, горькие слова в сердце своём.

— Ты во всём прав, дух многомудрый, — сказал Хаген в пустоту весенней ночи, — жалок я и ничтожен в своих устремлениях, и ничем не лучше прочих людей, живущих и умирающих под хмурым челом Имира[38]. Но я прожил так, как прожил, и мало о чём сожалею. Коли суждено мне пасть от руки Рагнвальда Жестокого — быть посему. Хотя его жизненные устремления, думается мне, ещё более жалкие и ничтожные, нежели мои. А сто марок тут и вовсе ни при чём.

Что это было? Сон? Воспоминание? Бред? Хаген не мог бы сказать с уверенностью. Запомнил только, как ветер подхватил его слова и разметал над прибрежными льдами, как эхо выбивало рунами в торосах: БЫТЬ ПОСЕМУ…

Пришёл в себя от собственного смеха.

Игерна сделала вид, что спит.

С Хагеном отправились на остров Хродгар и Торкель, как и обещали. С Рагнвальдом поехали Кьярваль Плащевые Штаны и тот самый Энгель из Тольфмарка, который едва не оставил Рагнвальда без единого медяка. Теперь он явно переживал, что его везение в игре обернулось для соратников оружейной сходкой, и весьма усердно выравнивал поле для поединка да выгораживал его орешником.

— Я стану биться «ведьмой щитов», — заявил Рагнвальд, снимая чехол с полумесяцев двуручной секиры, родной сестры той скъяльда-мары, которой так ловко сражался Хродгар Тур, разве что у секиры Жестокого древко было красным. — Есть возражения, Лемминг?

— Ни малейших, — Хаген повесил малый щит «луна борта» на спину, извлёк из ножен меч Альрикс, провёл пару-тройку выпадов, разминаясь. Солнце багровело над восточным краем моря, щедро даря червонное злато волнам и прибрежным льдам. Под ногами скрипел кровавый снег.

— А ты разве не возьмёшь большую секиру? — подивился Рагнвальд.

— Я её и не подыму, — усмехнулся Хаген.

— И щита не подымешь? — съязвил Жестокий.

— Мало проку, — пожал плечами Хаген.

— Заметьте, — обратился Рагнвальд к остальным, — я дал сопернику сравнять возможности, но он сам отказался. Так что пусть никто не назовёт этот бой нечестным!

— Короче, достойный сын Рольфа, — Хаген сплюнул, едва не угодив противнику под ноги, как однажды сплюнул сам Рагнвальд, почти девять зим назад, в пивном зале Скёлльгарда, в разгар беседы между Фрости Сказителем и Ормом Белым. Девять зим! О, как же всё изменилось — и осталось по-прежнему. Но уже тогда Хаген знал: море слишком тесно для всех них.

Рагнвальд изменился в лице. Насмешку в глазах скрыла набежавшая туча, губы сомкнулись стеной щитов, ощетинились копьями усов. Вепрь не ждал дерзости от щенка.

Нет. Даже не от щенка.

От крысёнка.

— Готов? — Жестокий перехватил секиру обеими руками, встал на северную сторону поля.

— Вполне, — бросил Хаген с южной стороны.

— Сходитесь! — крикнули одновременно Хродгар и Кьярваль.

И было посему. Сошлись.

Ни доспехов, ни шлемов поединщики не надели — Рагнвальд из бахвальства, Хаген — из расчёта. Ни силой, ни умением Леммингу было не тягаться с одним из лучших бойцов Севера, зато в проворстве и стойкости Хаген мало кому уступил бы. А кольчуга или даже кожаный нагрудник — лишний вес на плечах. Он и так едва успевал уворачиваться от широких замахов Рагнвальда. «Ведьма щитов» скалила стальную пасть, визжала и смеялась, полосуя воздух от земли до небес, от одного края мира до другого, а потом — наискосок, и солнце плясало на железных зубах, раскаляясь, из багряного делаясь белым.