Двенадцать отважных - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 8

— Кто это — Анатолий Каров? — спросила учительница, прочитав сочинение. — Откуда ты его взял?

— Придумал… — не сразу ответил Вася, потому что был смущен своей дерзостью: вдруг взять да придумать героя. Так только писатели поступают.

Учительница внимательно взглянула на него и сказала с улыбкой:

— Вечные фантазии!

С тех пор Вася долго никому не рассказывал о Карове. Но сам не расставался с ним ни на день. В своих мечтах он вместе с Каровым ездил в Москву, бродил с ним по залам Третьяковской галереи, плавал по морям, спасал прекрасную девушку, которая чуть не утонула и у которой были совсем такие же, как у Лены Никулиной, большие карие глаза.

Началась война, но и теперь не расставался Вася со своим героем. Он думал о нем непрестанно.

Теперь Каров стал партизаном. Он взрывал поезда, расстреливал из чудо-пулемета немецкие воздушные эскадрильи, подстерегал врага в лесу, на земле, на воде, в небе. И по-прежнему Вася был с ним рядом, плечом к плечу. Вместе с ним он выполнял боевые задания — одно опаснее другого. Освобождал пленных из-за колючей проволоки и неведомыми врагу лесными тропами уводил их в свой партизанский отряд… Вот почему, услышав вопрос гитлеровца: «Имя?», Вася, ни минуты не раздумывая, ответил: «Каров».

Лежа ночью в камере, полной народу, едва очнувшись от побоев, Вася неотступно возвращался мыслью к Покровскому.

Живя в Артемовске, Вася не часто вспоминал обо всех, кого оставил в Покровском. Забота о хлебе, о матери, о Косте Савинкове, страх перед врагами и ненависть к ним — все сплелось в один узел, поглощало время и силы.

Сейчас некуда было бежать, не о ком заботиться… И все, что копилось за последние страшные месяцы, — воспоминания, тоска о родном селе, о школе, о друзьях — все вдруг всплыло и застучало в сердце.

Васины мысли были бессвязны, но картины, встававшие в памяти, ярки и отчетливы. Вот он с друзьями в лесу. Впереди идут Володя Лагер, Толя и Нина Погребняки. Володя невысокий, светловолосый, у него брови шнурочком, красивые синие глаза и яркий румянец на щеках. Борис подшучивал над Володей, говорил, что лицом он похож на девчонку. Борис вечно над кем-нибудь подшучивал… Про Толю с Ниной сразу скажешь, что это брат и сестра: оба большелобые, сероглазые крепыши, оба заводилы и выдумщики. Они-то и подбили товарищей отправиться в такой дальний поход, сказали, что покажут им сосну, под которой когда-то давным-давно был закопан клад. Рядом с Васей идет Толя Цыганенко. Он с трудом удерживается, чтоб не ринуться вперед. Черные лукавые глаза его блестят. «Скорее, скорее!» — нетерпеливо подгоняет он товарищей.

Под вечер пришли к заветной сосне — Васе и сейчас кажется, что он чувствует густой сосновый запах и видит высокий, рыжий, освещенный солнцем ствол. Рыли долго и… ничего не нашли. Но до сих пор помнит Вася, как екнуло его сердце, когда лопата звякнула обо что-то твердое. Но это была всего лишь старая, ржавая жестянка из-под консервов. И как она туда попала? Вася видит перед собой рассерженное лицо Бориса — плотно сжатые губы, потемневшие глаза. Вот-вот он взорвется. Не терпит этот человек неудач. Во всем ему всегда везло, за что бы он ни брался. А тут целый день шли, столько времени копали, надеялись, уже спорили, куда отнести свою находку — в Артемовский музей или прямо посылкой в Москву, и вдруг всего-навсего ржавая консервная банка. Поверить этакой чепухе! Дать себя так одурачить!.. Вася хочет, чтоб Борис подольше не уходил, изо всех сил он старается удержать перед собой это лицо. Пусть сердитое, все равно… И Борис послушался, не ушел: только теперь он стоит уже у классной доски и весело постукивает мелом, решает задачу, которая ни у кого не получилась. Оглянется на товарищей, подмигнет им, хитро улыбаясь: знай наших! Легко давалось Борису ученье. Стоило ему самую малость постараться — и «отлично» за «отлично». Но нередко он и часа не мог заставить себя просидеть над уроками. Ведь на свете еще были и футбол, хоккей, интересные книги. Борис где-то вычитал, что надо воспитывать в себе мужество, и приучал себя терпеть боль. Он заставлял сестренку Таню подносить к его руке горящую лучину. Короткий язык огня лизал Борису руку, а он и виду не показывал, что больно, только зубы сжимал покрепче. Бедная Таня стоит, чуть не плачет, а ослушаться не смеет.

Вася закрывает глаза и тяжело дышит. Уплыло куда-то лицо Бориса, и Вася опять один, опять в тюрьме. Но нет, вот опять вырвался: ему кажется, что он плывет через реку. Он только-только научился плавать и впервые решил доплыть до другого берега. Как хорошо, как вольно! И совсем не страшно! Вася пробует ногой дно — дна нет. И вдруг мысль, она, словно укол: а вдруг… вдруг не доплыву, вдруг не хватит сил? Он хочет повернуть назад: на берегу Лена Никулина. Она машет рукой: «Ау-ау!» — несется над рекой ее голос. «У-у-у!» — докатывается до Васи, и он снова плывет, стараясь не думать о том, что под ним черная, глубокая бездна. Взмах руки, еще, еще — все ближе берег, все ближе. Ах, как хорошо было ступить ногой на плотный песок дна, а потом на прибрежный песок, горячий от солнца! И назад плыть было уже совсем не страшно. Он помнит, помнит, как весело, легко плылось. А потом он учил плавать Лену: «Ой, захлебнулась!» — кричала она, и смех ее разносился по реке. Вася знал, что она хоть и маленькая, а ничего не боится. И на другой берег она поплыла, едва научившись держаться на воде. Какой горячий был песок, какое высокое синее небо…

— Потише, потише, — слышит он рядом чей-то тихий голос и открывает глаза.

Нет высокого синего неба. Снова над головой навис черный, мокрый потолок. Болят ссадины на руках, ломит ноги. Трудно дышать, что-то давит в груди, из горла вырывается хрип.

— Как они тебя, голубчик мой…

Над Васей склонилось серое в полумраке женское лицо. Низко по самые брови повязан платок.

— Давай-ка подложу тебе руку под голову. Ну, легче стало?

— Спасибо. А вы кто?

— Я? Я тетка Василиса, такая же горемычная, как и все. Лежи, лежи смирно.

— Рассказывай, тетка, дальше! — попросил худощавый парень с заплывшим глазом.

Его избивали сильнее всех, а он всегда возвращался с допроса злой, но веселый. «Только дай вырвусь отсюда! Они у меня еще наплачутся», — повторял он, вытирая кровь с лица.

— А чего тебе еще рассказывать? — ответила тетка Василиса. — Я все сказала. Напали на поезд и всех освободили. Парней, девок, солдат наших. Ну, по городу приказ: кто укрыл беглецов — выдавай, иначе — смерть!

— Были такие, что выдали?

— Пока молчат. Ну, а фашист шарит. Все дома, чердаки, сараи обшарили — и никого не нашли! А меня сюда за дочку, она в том поезде была. Куда, мол, спрятала?

— А куда? — раздался чей-то голос.

— Чего знаю, чего не знаю — все при мне останется, — отозвалась женщина. — Ну, сначала избили меня. Вот и отметина, — она тронула багровую опухоль над глазом, — да батька мой, царство ему небесное, меня к зуботычинам приучил. Трезвому ему, бывало, цены не сложишь, а чуть выпил — беги, не оглядывайся. Из меня колотушками ничего не выбьешь. А о смерти я сроду не думала, сроду ее не боялась. Много чести будет, если перед ней трястись.

«А я? — подумал Вася в который уже раз, с тех пор как попал в тюрьму. — А я боюсь смерти?» Его били плетьми, били и на скорую руку — чем попало и по чему попало. У него темнело в глазах, он терял сознание, но пока ни слова не сказал ни о чем.

«Но я же и впрямь ничего не знаю, — твердил он себе. — Дядя Егор ничего не говорил мне, ничего, ничего…»

И опять отворилась дверь подвала.

— Коваленко Василиса! — выкрикнул часовой.

Василиса осторожно вытянула руку из-под Васиной шеи и встала. Крепче затянула под подбородком темный платок и крупно, по-мужски шагнула к выходу. Дверь затворилась.

«Уснуть бы, — тоскливо подумал Вася, — уснуть бы, а проснуться — и снова она тут…»

Он прикрыл глаза. Только бы не замучили ее, только б воротилась она… Прошел час, другой… Василиса Коваленко так и не вернулась в камеру.