Двенадцать отважных - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 3

О нем рассказывали много разных историй. В гражданскую он сражался с белогвардейцами в Сибири. Однажды белые его схватили и повезли на расстрел.

«Спасибо, ночь была темная, — рассказывал Егор Иванович. — И руки богатырские — не те, что сейчас. Я и свои веревки разорвал, и товарищам помог: рвали, зубами грызли. Скатились с телеги — и бежать…»

Белые искали с фонарями, это было на руку беглецам — они видели своих преследователей, это помогло им уйти.

Уже в конце гражданской войны, тоже спасаясь от врагов, Егор Иванович на полном ходу выпрыгнул из вагона поезда: сломал ногу и повредил позвоночник. Он долго болел после этого и уже не вернулся в шахту. Теперь из-за больного сердца он и совсем нигде не работал.

Но Вася никогда не видел, чтобы он сидел без дела. Он был на все руки мастер, дядя Егор: столяр, плотник, сапожник. Когда Вася был маленький, Егор Иванович мастерил ему игрушки: из березовой коры вырезал лодочки, из бумаги клеил змеев. Своих детей у Егора Ивановича не было, зато соседские ребятишки вечно толклись в доме. Здесь ими никто не командовал, никто не говорил: «Замолчи! Не мешай!» Их угощали борщом, ржаными сухарями, посыпанными крупной солью, и томленой в печи тыквой.

Егора Ивановича можно было спросить о чем угодно, казалось, он знает все на свете. Он много читал и с одинаковым интересом слушал, что передавалось по радио. Наверно, потому тетя Настасья называла его студентом. А он прозвал жену прокурором.

«Не успею я утром очи открыть, — жаловался он на жену, — как уже виноват. Рано встану, шумит: „И чего поднялся ни свет ни заря! У меня и печь не растоплена“. Поздно встану — опять по мне пулеметная очередь: „В печи и уголька не осталось, в чаю льдины плавают, так царство небесное проспать можно…“».

Егор Иванович приходился Домне Федоровне двоюродным братом. В этой семье жил ее старший сын. Из этого дома он ушел на войну. Сюда пришла, чтоб остаться здесь, Домна Федоровна с младшим сыном.

Миновала неделя — томительная, темная, хоть и стояли на дворе яркие солнечные дни. Васе больше всего хотелось пойти в Покровское: двенадцать километров — путь недальний. Но мать не пускала.

— Погоди, еще успеешь набегаться! — и добавляла тихо: — Не могу я одна оставаться.

Из Покровского тоже никто не приходил. И там, видно, матери не хотели отпускать от себя ребят.

Вася Носаков родился в Сибири, но вырос в Покровском и Покровское любил и помнил с малых лет. Маленький белый домик, в котором жили они с матерью, стоял на краю села. Сразу же за калиткой начиналась степь. Зимой ее укрывали снега, село терялось в безбрежной белизне, и только из труб высоко поднимались столбы розоватого дыма. Весной степь разливалась вокруг Покровского, как бескрайнее зеленое море.

Вася любил и степь и сады. Он часами бродил вокруг Покровского или лежал в траве, глядя в высокое небо. В школе учителя говорили о нем: «Мечтатель». Он любил рисовать — в рисунках его смешивались явь и сказка: белая украинская хата, ярко-синее украинское небо — и вдруг рядом лебеди. Чудесные птицы, которых в Покровском никто никогда не видывал.

Сейчас ему ничего не хотелось: ни рисовать, ни читать. Уходя из Покровского, он не тронул со стола ни книг своих, ни учебников, не снял со стены картин, даже самую любимую — портрет матери, который писал долго, с полгода наверно. Он много раз кончал его, вот уже совсем было кончил, а взглянет на другое утро и видит: глаза не те. Взгляд не тот. Губы не так улыбаются. Руки не так держат шитье…

Карандаши и краски тоже остались в Покровском, но будь они тут — все равно сейчас они были Васе ни к чему. Иногда ему казалось, что и сам он остался в Покровском, а здесь кто-то другой носит матери воду, пропалывает с теткой Настасьей огород, поджидает вечерами дядю Егора. Что сейчас делают Галя с Толей? А Борис? Лена? И неужели только в разлуке начинаешь понимать, как любишь все, с чем разлучился?

— Ну как, сестра, скоро обратно в Покровское?

Домна Федоровна подняла на брата глаза, отложила в сторону шитье.

— Я тут останусь.

— Не пойму я, зачем тебе оставаться в Артемовске?

Егор Иванович сидел за столом, листал, не читая, какую-то книгу. Говорил, не глядя на сестру, время от времени проводя ладонью по красным усталым глазам.

— Сюда письма скорей дойдут, — ответила Домна Федоровна.

— Можно подумать, будто Покровское от Артемовска за тридевять земель.

— Ты мне уж не первый раз про это толкуешь, — сказала Домна Федоровна. — И никак я не пойму — зачем? Или мы стесняем тебя? Так ведь я найду, где жить.

Вася, сидевший рядом с матерью, тихонько потянул ее за рукав. К чему она сказала эти слова, зачем обидела дядю Егора? Он хочет им добра, советует вернуться в Покровское, думает, что в Покровском им будет лучше, тут обидам не место. Если бы мать послушалась его, если б и в самом деле им вернуться домой! И вдруг Вася услышал голос Егора Ивановича:

— Стеснить ты меня не стеснишь, но жить вам у нас не придется. Нельзя. Никак нельзя!

— Да ты в уме ли? — всполошилась тетя Настасья. — Да что ты болтаешь? Как это нельзя? Где же им и жить, как не у нас?

— Погоди, — сказал Егор Иванович, — сестра знает, худого я ей не хочу.

Он умолк, прошелся по комнате, тяжелее обычного припадая на больную ногу, и сел напротив Домны Федоровны.

— Будешь жить с Васей у Михеевых. Сами они к сыну в Киев подались. Добрались, нет ли, и где сейчас — не знаю. Но хату свою нам с Настей оставили на догляденье. От нас, правда, далеко. Зато домик хороший: горница и кухонька, хоть с ладонь, да чистая. Завтра туда и переберетесь.

…Михеевский домик стоял на краю города. Он был последним на широкой, не похожей на городскую улице. В палисаднике росли кусты крыжовника, красной смородины, две высокие груши. Вместо изгороди — мальвы, на которых уже пламенели махровые цветы.

Но Васе все было ни к чему, все постыло. К Егору Ивановичу он больше не ходил, но думал о нем непрестанно. Вот было б в покровской их хате полно людей — своих, чужих. Так полно, что яблоку негде упасть. И приехал бы дядя Егор. Неужто они с матерью сказали бы: «У нас жить нельзя»?

Обида, досада, горечь — все перемешалось. «Ну зачем я об этом думаю? Война, каждый день сколько людей погибает, что мне над этим голову ломать?» Но тут же перед Васей вставало лицо дяди Егора и слышались его слова: «Жить вам у нас не придется».

Домна Федоровна каждый вечер ходила к Егору Ивановичу узнать, нет ли вестей от сына. Писем не было, она возвращалась усталая, печальная и всякий раз говорила: — Про тебя спрашивал… — А однажды добавила: — Навестил бы ты Егора. Скучает он.

Матери Вася ничего не ответил. А на другой день пришла тетка Настя и стала пробирать его:

— Да ты что, ошалел? Не приходишь, не навещаешь? Мы кто тебе, чужие?

Вася зажал уши ладонями и сказал:

— Нечего мне у вас делать!

Он был уверен, что сейчас начнется крик, тетка будет долго шуметь и ругаться, но она вдруг сказала:

— Смотрите, какой перец! А я все грешила на тебя, мол, растешь ягненком, недотепой! А ты все же давай приходи к нам. — И прибавила со вздохом: — Дядька-то что удумал? Сапожным делом занялся. Потеха! Вытащил отцовский инструмент, табуретку низкую сколотил, два дня над моими чеботами пыхтел. Поглядите! — И она вытянула ноги в грубых, но прочно сшитых башмаках, с тупыми, почти квадратными носками.

— Он у нас на все руки от скуки, — сказала Домна Федоровна. — В починку берет. Два заказа на новые принял. Вроде бы всерьез взялся, а не от скуки…

Иной раз и днем становилось темно как ночью: тучи фашистских самолетов пролетали над Артемовском со своим зловещим грузом. Однажды груз этот обрушился на город, и три дня и три ночи с короткими перерывами продолжалась бомбежка.