Двенадцать отважных - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 15

«Пионер! Вставай на защиту своего родного края! Не давай пощады гитлеровским захватчикам! Помогай своим отцам и братьям. Они борются, чтоб вызволить нас из гитлеровского рабства!

Да здравствует Красная Армия!»

— Ребята писали, — сказал Вася.

— А по-моему, партизаны, — сказал Володя Моруженко.

— Какие там партизаны! — угрюмо отозвался Борис. — Если бы партизаны, они б написали, где сейчас немцы, где наши, у кого Москва. А эту листовку писали ребята: «Помогай своим отцам и братьям». А как помочь? «Вставай на защиту». А как? Что делать? Нет, это ребята. Такие же, как и мы.

— Постой-ка, — прервал Толя Погребняк.

Он взял из рук Моруженко листовку и, хмурясь, стал внимательно изучать каждую букву. Ребята тесно окружили его и молча ждали, поглядывая то на хмурое Толино лицо, то на загадочный листок.

Почерк был красивый, четкий, но явно измененный: одни и те же буквы были написаны по-разному: буква «т» то на трех ножках, то на одной; то вниз, то вверх загибался хвостик у «д». Видно было, что писавший следил за своей рукой, а не писал свободно и привычно. И все-таки Толя был уверен, что не раз видел такие же крупные, круглые, с уверенным нажимом буквы. Но где?

— Хоть убей, не помню! — сказал он, махнув рукой.

— Ну а мы как, свои будем писать сегодня? — спросил Толя Прокопенко.

— Подождем, — сказал Вася. — Поглядим, что те будут делать. Замолчат или нет?

…Но «те» не замолчали. Каждый день на домах, деревьях появлялись таинственные листки. Они не всегда были написаны одной и той же рукой, но бумага была одна и та же — белая, гладкая, чуть заметно разлинованная карандашом.

Больше всех заботили новые листовки Толю Погребняка. Его мучила мысль, что он ближе всех к разгадке. «Да ведь знаю, знаю я этот почерк!» — думал он. Еще до войны он получал записки от девочки, с которой учился в одном классе. Ее звали Тамара. Они сидели друг от друга через парту, но почти никогда не разговаривали между собой. Если им хотелось сказать что-нибудь друг другу, они писали записки.

«Приходи сегодня к нам, — писала Тамара. — У меня есть интересная книга, я дам тебе почитать».

Толя заходил, брал книгу, потом писал так: «Прочитал я твою книгу. И ничего особенного. Ты вот лучше прочитай „Пакет“. Там один пацан сжевал полкило бумаги, чтоб беляки не открыли тайну. Тамара, сегодня в клубе показывают картину „Джульбарс“. Пойдешь?»

Тамара шла смотреть «Джульбарс», и Толя шел. Они сидели в разных концах зала, он со своими товарищами, она с подругами. Но он знал, что она здесь, и от этого все было лучше — и картина, и клуб, и свет, который встречал их на улице…

«Вот если б Тамара писала эти листовки…» — думалось Толе. Но этого быть не могло: в начале войны Тамара уехала к родне в Харьков. Где она? Что с ней? А буквы «у» и «ц» в листовке в точности, как в Тамариных письмах.

Однажды Толя шел за водой и в нескольких шагах от колодца вдруг наткнулся на листовку. На этот раз она была написана на листке, вырванном из ученической тетрадки. Толя взял листок в руки и чуть не вскрикнул: почерк Нины, сестры! Прежде, на непривычной бумаге буквы казались не такими знакомыми, а память все время возвращала его к Тамариным запискам. Но теперь не оставалось ни малейшего сомнения: конечно, это писала Нина! Забыв о воде, громыхая пустыми ведрами, он побежал домой. Листок из школьной тетради он сжимал в кулаке.

Нины дома не было. Он выбежал в сад, потом на улицу — нету. Толя не мог дождаться сестру. Все валилось у него из рук. Он вспомнил, наконец, про воду, сбегал опять к колодцу и полведра расплескал на крыльце. Потом стал слоняться по комнате, задевая плечом за косяки. Наконец из окошка увидел знакомое платье — по синему полю вылинявшие красные маки. Он кинулся навстречу сестре и, едва она переступила порог, протянул листовку.

— Ты? — спросил он только.

Нина смотрела на него, широко открыв глаза.

— Я? Что — я?

— Это ты писала?

— Я?

Нина даже руками всплеснула:

— Да что с тобой? С чего ты взял?

Минуту они молча смотрели друг на друга. Они были очень похожи — оба большелобые, сероглазые. Та же упрямая складка легла у губ, одинаково прямо смотрели глаза.

— Как же не ты? Ведь я вижу — почерк твой!

Но Нина твердо стояла на своем.

— Ничего я не знаю! — повторила она, отвернувшись от брата и глядя в окно на пустынную улицу. — Не писала я никаких листовок и писать не стану! Люди говорят: нам фашисты из-за них село спалят!

Когда в Покровское пришли враги, Наде Гордиенко было тринадцать лет. До войны она очень хорошо училась, в классе ее всегда выбирали то старостой, то редактором газеты. Но друзей у нее не было.

— Чересчур гордая, — говорили девочки. — Нелюдимая, да еще воображает.

Надя знала, что о ней так говорят.

— Скажи, — спросила она однажды Олю Цыганкову, — почему ребята считают меня гордой?

— Ты молчишь всегда. В кино и то одна ходишь. Ну, значит, не хочешь никого знать.

— А старостой зачем же выбрали?

И тут Оля ответила не задумываясь:

— Ты справедливая, аккуратная! — И добавила, помолчав: — Списки вовремя составишь, за дежурством поглядишь. Ну и вообще…

«Аккуратная! — думала Надя. — За дежурством погляжу, списки составлю. Невелика радость!»

Она не знала, что с собой делать. Ей всегда хотелось вмешаться в разговор ребят. И когда ребята играли в лапту или в волейбол, сказать: «Примите меня!»

Но она молчала. И глаза ее глядели задумчиво, а ребятам казалось — строго.

Однажды кто-то ножом изрезал классную доску. Учительница Ольга Александровна спросила:

— Кто это сделал?

Все молчали. Тогда Ольга Александровна сказала:

— Можете не говорить. Я и сама понимаю, что это сделал Панченко.

Из всех шестиклассников одна Надя знала, что Ольга Александровна права. Надя в тот день пришла в школу рано и отворила дверь в класс в ту минуту, когда Коля Панченко проводил на доске последние глубокие борозды. Увидев Надю, он выскочил в окно и на уроки не явился.

И вдруг, к удивлению всего класса, Надя поднялась со своего места и сказала:

— Это я сделала, Ольга Александровна!

Класс застыл. Потом кто-то засмеялся. Поверить, что доску изрезала Надя, никто не мог.

— Да врет она! — крикнул Толя Погребняк.

— Зачем ты говоришь неправду? — спросила Ольга Александровна.

— Это я сделала, — упрямо повторила Надя.

— Ну хорошо. Ты. А зачем?

Надя молчала.

Когда она шла из школы, ее догнала Оля Цыганкова.

— Зачем ты на себя наговорила?

— Кольку отец выпорет до полусмерти. Ты не знаешь, как он его дерет! А мне ничего не будет. Я маме все сама расскажу.

С Колькой потом тоже был разговор. Он подстерег Надю на улице и все повторял:

— Да кто тебя просил? Кто тебя просил? Подумаешь, выскочила!

А вечером, проходя мимо Гордиенок, он сказал Наде, сидевшей в палисаднике:

— А меня все равно выдрали, только за другое.

После того случая Оля Цыганкова часто заходила к Наде по утрам, и они вместе шли в школу. Оля всю дорогу болтала, с ней было весело. Однажды она вдруг сказала Наде:

— Давай дружить.

И Надя ответила:

— Давай.

И хоть редко так бывает, что решили люди дружить — и подружились, но Надя с Олей с тех пор дня друг без друга не могли прожить. Вместе готовили уроки, работали в поле, гуляли. Надя очень любила читать, и Оля приохотилась к чтению.

Когда Покровское заняли фашисты, родители чуть не силой удерживали своих детей дома. Надя с Олей по целым дням сидели то в цыганковской, то в гордиенковской хате и часто оставались друг у друга ночевать.

Раньше, прежде чем заснуть, они, бывало, вдоволь наговорятся, насмеются, даже на Надю нередко нападало в эти часы беспричинное веселье. Теперь они лежали молча, напряженно прислушиваясь к тому, что делалось за стенами хаты.