Учитель танцев (третья скрижаль завета) - де Куатьэ Анхель - Страница 16
- Предыдущая
- 16/22
- Следующая
Но ничего! Сейчас Петроний заполонит город «правильными» слухами, проведет игры, которые поразят римлян своей зрелищностью. Он купит чернь дарами императора. Власть Нерона станет абсолютной, а положение самого Петрония — незыблемым.
Впрочем, в глубине души фаворит императора преследовал совсем другую цель. Он мстил Максимилиану, своему злому гению. Петроний никогда не согласился бы с мыслью, что где-то в этом мире живет человек, который одновременно и мудр, и любим.
Сам Петроний никогда не чувствовал себя любимым. Да, конечно, его обожали — ведь он был красив и изыскан. Но никогда не любили. И на этот счет у Петрония была теория — они просто не могут простить ему его мудрости, завидуют остроте его ума.
Но Максимилиан самим фактом своего существования разбивал это идеальное оправдание в пух и прах. И именно за это Петроний ненавидел сенатора, именно поэтому ему недостаточно было увидеть мученическую смерть Максимилиана.
Он хотел видеть его подлинное страдание, и теперь такой шанс представился. Максимилиан будет свидетелем трагической смерти своего друга — сенатора Секста. И какой же ад он переживет, когда на его глазах умрет любимица Анития!
— Надо спешить!
Тревожная тишина и мертвецкий сумрак главной колоннады дворца. Эхо высоких каменных сводов превращает шаги Петрония в пульсацию холодного каменного сердца. Он мчится к Флаву — начальнику преторианцев.
Миновав показавшуюся ему бесконечной колоннаду, Петроний вышел в сад и уже через пару минут был на месте — в небольшой пристройке, где располагался Флав и дежурная смена дворцового караула.
— Флав, слушай приказ императора, — на лице Петрония играла страшная, едва заметная улыбка. — Тебе следует немедленно арестовать сенатора Секста. Он обвиняется в заговоре. К ночи мне нужны все распорядители торжеств, они получат необходимые указания. Выполняй! Флав — этот низколобый, преданный Нерону, как собака, великан — посмотрел в глаза Петрония, склонил голову и молча повиновался.
*******
Накануне первого дня игр Максимилиана перевели в куникул — большую, набитую до отказа тюрьму, расположенную в подвале нового императорского амфитеатра. Стоны и крики заключенных, плач детей, грубые голоса тюремных стражей, удары молотков, сколачивающих декорации для завтрашних представлений, рычание и надсадный вой голодных животных — все это сливалось в единый тревожный гул.
В сопровождении четырех охранников, придерживая руками цепи, Максимилиан шел по длинным, извилистым коридорам куникула. Пространство едва освещалось редкими факелами. Кое-где мертвецкий лунный свет проникал внутрь тюрьмы через узкие, зарешеченные окна. Удушливый смрад, из запахов пота, испражнений, звериных шкур и разлитой по полу гниющей похлебки, делал духоту куникула еще более невыносимой.
Сенатор напряженно вглядывался в темноту камер, в искаженные мукой лица людей. Где-то здесь должна быть Анития. Но где? Увидит ли он ее? Какие пытки уготовил ей император? Ответов на эти вопросы у Максимилиана не было.
— Скорбите о грехах ваших, ибо наступает час возмездия! — мужской голос звучал где-то впереди, дальше по коридору. — Но одной смертью своей не искупите вы грехи ваши! Каждым грехом своим вы обновляли муки Христа. Скорбите же, ибо разверзлась пасть адова. Горе вам, мужи и жены, горе вам, родители и дети!
Это кричал старый грек по имени Мегакл, один из руководителей христианской общины Рима.
— Простите врагов ваших и мучителей, ибо не ведают они, что творят! — раздалось откуда-то сзади. — Сострадайте им, христиане, ибо страшен будет для них суд Господень! Что наши страдания, братья и сестры, в сравнении с их участью?! Ибо придет Господь в великой славе Своей для торжества справедливости. И утешатся нищие, и наказаны будут злодеяния гонителей церкви Христовой!
Сервий — друг и сподвижник апостола Петра — по-своему вторил словам Мегакла.
— И молитесь теперь! Молитесь истово, дети Господа нашего! — послышалось где-то совсем рядом. — Ибо не оставит Господь излюбленных чад своих, что страдали за веру и несли на себе крест мучений праведных, как и Он нес! Ибо сказано: «И прибуду я с вами во все дни и до скончания века. И ни один волос не упадет с головы вашей, ибо Я с вами. Аминь».
Максимилиан узнал в этом крике голос сенатора Катона. Узник закончил свою речь и запел гимн во славу своего Бога:
Царствуй Христос на земле и на небе!
Царствуй, принявший праведный крест!
Душа, отрекаясь, гибнет в геенне!
Господь, умирая, во славе воскрес! Спустя мгновение к пению Катона присоединились сотни, может быть, тысячи голосов. Все огромное пространство тюрьмы наполнилось этим странным, тягучим звуком. Приговоренные к смерти прославляли подвиг Христа и пророчили гибель гонителям Его Церкви.
— Сколько же страдания в этой мольбе… — прошептал Максимилиан.
— Не разговаривать! — охранник, шедший сбоку, ткнул Максимилиана рукоятью меча. — Приказ императора!
Максимилиана ввели в крохотную одиночную камеру. Ее единственное окно, напоминавшее глаз циклопа, выходило прямо на арену амфитеатра. Сенатора усадили в жесткое деревянное кресло и пристегнули к нему множеством узких кожаных ремней.
Панорама поражала воображение и внушала почти животный ужас. Гигантская арена, окруженная многоярусным цилиндрическим корпусом, была погружена во мрак. Казалось, что даже мертвый лунный свет не решается проникнуть во чрево дворца злодеяний.
Вдруг вдалеке, в противоположной части арены, забрезжил свет факелов. Какой-то человек, окруженный группой солдат, шел прямо по направлению к Максимилиану. Издали узнать его было нельзя, но, приближаясь, он постепенно обретал знакомые черты.
— Петроний!
— Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке, Максимилиан, — процедил Петроний сквозь зубы, пристально вглядываясь в окно камеры. — Тебе хорошо видно сцену торжеств?
— Мне тебя благодарить за эту ложу? — спросил Максимилиан.
— Можешь не благодарить, — улыбнулся Петроний. — Не хочу, чтобы ты скучал в ожидании своей смерти, поищи-ка свою истину на этой сцене.
Любимец императора провел рукой, указывая на арену, ложи, трибуны, и его злой раскатистый хохот наполнил гулкое пространство амфитеатра.
Римляне обожали подарки и красочные представления. Любящий император позаботился и о том, и о другом.
На входе в амфитеатр народу раздавали лотерейные тестеры, предлагали яркие украшения из живых цветов, щедро кормили, разливали вино. Бескрайняя очередь напоминала живое море и тянулась, насколько хватало глаз. Зрители заполняли огромные трибуны.
Да, здания таких размеров Рим еще не видел, а слухи о его великолепии оказались явью. Зачарованная публика была в восторге.
*******
Нижние ряды со зрителями в тогах белели как снег. Чуть выше расположились военные в золотистых доспехах, отражавших яркий солнечный свет. А еще выше чернело море голов, над которыми, под самым веларием висели гирлянды из роз, лилий, плюща и винограда.
В предвкушении красочного представления зрители громко переговаривались, пели и разражались приступами нервного смеха. Скабрезные шутки самодеятельных скоморохов пользовались сегодня большим успехом. Настроение у всех присутствующих было приподнятым.
Когда амфитеатр заполнился, в центральной ложе появился император со своей свитой— сенаторами, важными сановниками, военачальниками, знатными патрициями, матронами и весталками. Многочисленная охрана окружила его ложу со всех сторон.
Публика приветствовала цезаря стоя: «Да здравствует Нерон! Слава императору, заступнику Рима!» Волна восторга прокатилась по трибунам. Нерон, облаченный в серебряную тогу и с алмазным ожерельем на груди, был подобен прекрасной жемчужине в многоцветной, перламутровой раковине амфитеатра.
Представление все не начиналось, ожидание затягивалось. Зрители изнемогали. Призывный топот тысяч человеческих ног о деревянные полы трибун превратился в грозовые раскаты. Наконец распорядитель подал условный знак, и главные ворота арены открылись.
- Предыдущая
- 16/22
- Следующая
