Звонница
(Повести и рассказы) - Дубровин Алексей Александрович - Страница 2

— Данила, не суетись. Возьми-ка багор, — крикнул Григорий старшему, когда тот, потоптавшись у берега, неосмотрительно собрался выскочить на лед. — Слушай, нет ли треска, да под ноги внимательно смотри. Помнить должен, что в местах выхода ключей ледок потоньше настыл. На самом перекате — та же история. Лишь трещины поползут, иди без промедления в сторону берега. Слышишь?

Тринадцатилетний Данил кивнул и вышел на застывшую реку. Походил, постучал багром о лед. Отойдя от берега, остановился, взглянул на отца:

— Застыла?

— А сам-то как считаешь?

— Думаю, застыла, — выдержав паузу, звонко ответил сын.

«Молодец. Осматривается, ногами лед чует. Младшим — урок», — Григорий одобрительно кивнул головой.

— Нет, дочка, мы с тобой туда не пойдем, — Варя удерживала за руку Аленку.

Та пыталась бежать вслед за братьями, которые уже втроем резвились на речном просторе. Казалось, привычное место разрослось по длине русла, раздвинулось до дальних речных отворотов, и можно было домчаться туда, куда по лету на лодке плыть да плыть.

Красный шар солнца жался к вершинам заречного леса.

Григорий принялся обходить края берегов, проверяя их своим весом на прочность. Постучал по зеленовато-серому настилу одной ногой, обутой в валенок, другой. Кивнул головой, соглашаясь с собственными мыслями: «Выдержит лед сани. За предстоящую ночь еще подморозит. Даню на всякий случай попрошу слезть и ногами до другого берега пройти. Выдержит лед. Слава тебе, Господи!» Взглянул на Варю в ожидании совета, но, увидев ее дрожавшие от холода плечи, прикрикнул расшалившимся детям:

— Данил, Володя, Егорка, рысью к дому!

Тут же поманил к себе дочь, взял ее на руки и поспешил к тропинке, чтобы подняться на взгорок. Следом в клубах пара от частого дыхания торопилась жена.

Аленка прижалась разрумяненной щекой к носу Григория. Заговорила на своем детском языке:

— Когда выласту, стану на леке главной. Понял?

— Понял! — Григорий улыбнулся и еще крепче прижал к себе дочь.

Через сутки появился зимник, протянувшийся следами от полозьев по прибрежному лугу и прямиком через реку, до слияния с главной в этих краях проселочной дорогой.

Затянулась пора стужи да пурги, но за февральскими заунывными метелями зазвучали веселые мартовские капели. Услышав их, из сугробов родились первые прозрачные ручейки. Разбегаясь по округе, понесли они вести о скором прилете грачей и о недалеком уже появлении на пригорках солнечной мать-мачехи.

Дорошевы пережили холода без печалей: провианта хватало, дрова, по осени заготовленные Григорием, спасали от холодов. Печь не успевала остыть до холодных кирпичей, как хозяин снова разжигал лучину для растопки. Если кто-то из семейщиков возвращался с улицы озябшим, то отогревался наваристыми мясными щами или овсяной кашей, натомившейся в чугунке до золотистой корочки.

Раз в месяц взрослые варили холодец, и семья дружно устраивалась за столом за работой — очищали косточки от мяса, рубили в корыте куски. Счастливая Аленка сидела рядом, глодала лытку, а Варя посмеивалась: «Зубки, дочка, не сточи». Дочь тут же играла очищенными костями, и они то и дело разлетались по полу, попадая всем под ноги. Ворчал даже Егорка: «Ух! Прокажнича!» — но игрушек в доме не водилось, поэтому привычно приспосабливалось под веселье все, что оказывалось в руках.

До прихода весны Григорий с товарищами привел в полную готовность к работе колхозные трактора. Мысли убегали к грядущим майским будням. О собственной усадьбе не задумывался, пока однажды не проснулся посреди ночи с какой-то потаенной заботой. «Хорошо бы землю на огороде под картошку вспахать. Траву и на лугах накосить можно», — ровно кто шепнул на ухо. «Зачем столько картошки? — спросил в ночной тьме неведомо кого. — И по продуктовому налогу отчитаться хватает, и на еду остается. Зачем тогда весь огород под нее отводить?» В тишине было слышно, как под полом скреблась мышь, как посвистывал ветер в поддувале печи. Жена посапывала рядом. Лежавшая между матерью и отцом Аленка что-то пробормотала во сне. Рука дотронулась до крестика на груди: «Господи, образумь! Диво дивное, сам с собой вдруг разговаривать начал». Григорий повернулся на бок: «С чего такая напасть одолела, когда еще усадьба-то под снегом?» А в голову словно втемяшилось: «Землю под картошку отвести бы».

Потом наступали другие ночи. И Григорий уже не задавался вопросом «зачем?». Он лежал и размышлял, как начнет разбирать жерди в разных сторонах огороженного участка, чтобы сподручнее было заезжать на «Фордзоне-Путиловце» с привешенным плугом.

Как-то утром поделился полночными раздумьями с Варей. Накладывая деревянной ложкой пшенную кашу по тарелкам, та удивленно качнула головой:

— Зачем, Гриша, столько картошки? Корову собираемся у Тютиковых купить, овечкам тоже трава нужна. Где накосишь на такую прорву? Измаешься с лугов таскать. Тут в огороде, под боком, два стога намечем. Красота! И думать о сене не придется.

Хотел ответить жене, но заметил, как Егорка бросил в Аленку куском хлеба.

— Так, друг мой! Будешь сегодня всю посуду перемывать. Наелся, поблагодари и закатывай рукава. Ах, еще не ел? Дело не меняется, тебе посудомойкой работать.

— Папка, не ругайся! Хлеба много. На полатях твои мешки с сухарями все место заняли, — засмеялся было в ответ Егорка, но притих, увидев грозный взгляд отца.

— Сухарики никогда не помешают. А хлебом кидаться — грех! Не маленький, разуметь должен, — строго проговорил Григорий. Про себя усмехнулся: «взрослому» Егорке шесть исполнится лишь по лету.

Злости в сердце на сына не держал. Если дети хлебный кусок ценить не научились, значит, взрослые о чем-то важном не сказали.

Хлеба на завтрак, обед и ужин по заведенному правилу родители нарезали достаточно; в центре стола всегда высилась горочка из кусков. Что оставалось после еды, сушилось. Так на печных полатях появился тот десяток мешков с сухарями, о которых напомнил Егорка. «Пригодится, — успокаивал жену хозяин, если она с недоумением кивала на запасы. — Весной и летом на похлебки станем пускать, все забот поменьше».

— Варя, и себе объяснить не могу, зачем под картошку огород отвести собираюсь, — вернулся Григорий к прерванному разговору — Не знаю, право слово. Может, в печурках сушить ее стану.

— Ты не рехнулся ли? Картошку-то кто сушит? Из нее тюри не сготовишь.

— Значит, первым буду, — рассмеялся Григорий. — Залью кипятком, посолю, новой кашей тебя по осени накормлю.

— Да мне пшенная привычнее, — усмехнулась супруга.

— Привереда! Случись голод, охминать любую картошку за обе щеки станете.

— Не мели ерунду. Какой голод? Не иначе мухоморной настойкой тебя Лизкин муж опоил. Все жалуется, что спина у него болит, а от болей, дескать, настойка из мухоморов помогает. Смотри…

Оба рассмеялись. Выпить в деревне бражки люди не чурались, но не отравой же лечиться.

Глубокие трещины избороздили речной покров на третье мая. Не прошло и суток, как льдины начали карабкаться друг на друга, и затрещало над рекой, забухало. Вкруг деревни зазвучало птичье многоголосье, что значило одно — истинное тепло. Мая пятого числа на Песьянке еще пошумело, но к вечеру все стихло, и спокойное течение понесло мимо деревни одинокие снежные шляпы, приплывавшие, очевидно, с самых верховьев. От этой звенящей поры до огородных забот по времени — один миг.

У Дорошевых между тем в загоне замычала корова.

Соседи Тютиковы уступили в цене за нехваткой кормов, и Григорий долго не раздумывал: «Молоко детишкам не помешает». Приносимое после дойки ведро с белой пеной поверху ставилось на лавку, и ребятня выстраивалась с кружками в очередь. Первой стояла Аленка:

— Молоська до клаев клузьки, мамаська, налей. У-у… сладкое!

В один из майских вечеров глава семейства вышел в огород и присел на землю. Через минуту хмыкнул: «Пора».

На следующий вечер перевернул на тракторе стальным лемехом все свои пятнадцать соток. Спрыгивая на землю, брал ее в пригоршню, мельчил меж пальцев: готова ли, родимая, принять семена? Субботний вечер перешел в ночь, но, как принято, пашню надлежало переборонить. С огорода выехал при свете фары. В груди гуляли волны радости: «Что, упрямец, взял свое!»