Севильский любовник (СИ) - Адлер Ева - Страница 14

— Ты умеешь красиво говорить, Энрике, но умеешь ли ты что-то чувствовать? — неожиданно для себя самой спросила Марианна. — Или ты как ваш самый известный любовник — дон Жуан — ищешь вечно того огня, что сможет растопить твое ледяное сердце?

Она встала, резко бросив салфетку, но была поймана за запястье.

— Куда ты? — с бешенством спросил Энрике, тоже вскочив. Он навис над ней, сверкая глазами.

— В Севилью, в свой отель! — резко бросила Марианна и, вырвав руку, бросилась прочь.

Но уйти ей не дали. Энрике немного замешкался — видимо, рассчитывался за ужин, и поймал ее уже во дворике ресторана, в темноте, окутанной ароматами роз и азалий. Молча прижал ее к стене, одной рукой схватив за запястья и, дернув ее руки вверх — так, чтобы она не могла его оттолкнуть, второй удержал за подбородок. Ногой при этом раздвинул ей бедра, посадив девушку на свое колено. Она трепыхнулась, но он был сильнее.

— Ты моя, слышишь? Моя! — он хрипло дышал, целуя в шею, спускаясь все ниже, к груди, что тяжело вздымалась под тонкой тканью летнего платья.

Марианна, не в силах сопротивляться такой атаке, прижалась к нему всем телом, дрожа от страсти. И лишь услышав чье-то улюлюканье и аплодисменты, Энрике взял себя в руки и отпустил девушку — иначе, как ей казалось, он занялся бы с ней любовью прямо в этом саду.

Альмавива молча взял ее за руку и повел к автомобилю.

И ночь летела за ними на крыльях ветра, и словно слышались в нем стоны всех влюбленных, и словно не было больше ни вчера, ни завтра, как и говорил Энрике. Был этот миг — короткий, но острый, грешный и невыносимо прекрасный.

И был он — мужчина, который держит крепко за руку, который гладит плечо, который целует так нежно и страстно, что можно задохнуться от нахлынувших чувств. Есть только он — шепчущий на своем красивом и страстном языке о том, о чем шепчут все влюбленные, и Марианна верила — верила, что все именно так, как он говорит. Что вместе — навсегда, что любовь его — как море и солнце, что она, Марианна, самая прекрасная и чарующая в мире женщина. И красивые слова Энрике не казались пошлыми или глупыми, а ведь прежде девушка не верила таким фразам. Прежде она вообще не чувствовала того, что чувствует сейчас.

Она улетала в небо и падала в пропасть, а автомобиль несся по краю оврага, и туман дрожал где-то на дне, и звезды падали в него, и забывалось все, что было. И странная сеньорита, которая явно не оставит в покое этого мужчину, и ресторан, и нелепая глупая ссора… Вот бы не было больше таких ссор! Никогда бы не было.

И когда приехали, наконец, к той гостинице, где утром оставили вещи, ночь уже вступила в свои права, и ярко-желтая луна красовалась на небе. Поднялись поспешно, смеясь, словно дети, вломились в номер, едва не снеся высокий торшер и напольную вазу. Был это хмель или просто страсть — неважно, главное — они, наконец, наедине, и никто им не помешает.

— Ты похожа на луну, — шептал Энрике, — такая же бледная и печальная, но она никогда не обожжет, как солнце, никогда не сделает больно.

Он срывал с нее одежду, жадно при этом целуя каждый сантиметр открывающейся кожи, он сыпал комплиментами и повторял все время, что она теперь принадлежит ему. И что он никуда ее не отпустит.

И она верила. Она хотела верить, хотя частью своего сознания понимала, что утром все может быть иначе. Утром Энрике может пожалеть о своих скоропалительных обещаниях.

Но он был так нежен и нетерпелив одновременно, с таким трепетом смотрел на Марианну, что сердце ее билось так быстро, словно вот-вот разорвется.

— Пообещай, что никогда не оставишь меня, — требовал он, опрокидывая ее на широкую кровать.

Атласное покрывало приятно холодило горячую кожу, а нависший темной тенью мужчина заставлял дрожать от предвкушения того, что должно случиться. И Марианна обещала все, что он требовал, и она сама сдирала с него одежду, которую он не успел снять. И вот уже сплелись тела, стали единым целым, и вот уже только ночь и луна, заглядывающая в окно, остались во всем мире. И не было ничего — даже проклятой, сводящей с ума ревности, от которой Марианне хотелось кричать.

Удерживая за запястья и раскинув ее руки в сторону, Энрике жадно рассматривал ее, то и дело склоняясь, чтобы поцеловать в губы или напрягшуюся от желания грудь, а Марианна выгибалась ему навстречу, словно хотела еще полнее слиться с этим мужчиной, она хотела его так, как никого и никогда.

Кто знал, что эта поездка подарит ей такую любовь? И не сгорит ли эта любовь с рассветом, не развеется ли по отрогам скал гордой древней Ронды, как исчезает утром туман? Было страшно, и в то же время весело. Странное безумие, дикая и бешеная жажда обладания…

Жарило солнце, распускаясь на синих небесах огромной желтой камелией. Ни облачка, ни ветерка. И хорошо, что ветра нет, иначе пыль будет нестись над ареной, мешая матадору и зрителям. Они восторженно кричали, совсем как болельщики на футболе. Это был опасный спорт, будоражащий кровь, но в то же время и грациозное искусство.

Марианна, замерев, сидела на трибуне и, не мигая, смотрела, как вышагивают по песку мужчины в красных костюмах, совершая почетный круг по арене — была годовщина смерти знаменитого Манолете, погибшего от удара быка, и это шествие стало традицией для матадоров.

Севильская маэстранса была прекрасна и привлекала поклонников корриды со всего мира. Девушка со своим спутником сидели на привилегированных местах — в тени, и отсюда можно было в полной мере насладиться захватывающим, но жутковатым действом. Стоило признать, что на солнце, где были более дешевые билеты, публика была более активна и весела. На всех трибунах слышались крики и улюлюканья. Публика заходилась от восторга, предвкушая щекочущую нервы игру со смертью.

Воспоминания про неприятную встречу в ресторане Ронды почти не тревожили Марианну, и она готова была поверить в то, что Альмавива действительно что-то испытывает к ней, иначе не тратил бы столько времени на то, чтобы развлекать ее, оставив все свои дела.

Пытаясь сосредоточиться на происходящем, Марианна выбросила из головы лишние мысли и вцепилась в руку Энрике. По песку шел элегантный и высокомерный матадор, который готов был бросить вызов своему чудовищу. И казалось, что опасность для него — совершеннейший пустяк.

— Знаешь, что говорил знаменитый Манолете, когда убивал своего очередного быка? — наклонившись к девушке, спросил Энрике. — Что каждый раз после того как помощники, члены его квадрильи, раздразнят животное, сердце Манолете сжимал дикий страх, и когда он выходил на арену, то сначала должен был убить свой страх, и лишь потом уже сражаться с быком!

— Мне кажется, это верно не только для корриды… — прошептала Марианна едва слышно. Ей тоже нужно сейчас убить свой страх. Иначе она сорвется, сделает что-то не так, испортит все. Как всегда все портила… Ведь ее недолгие отношения с мужчинами обычно заканчивались из-за страха оказаться брошенной. Она только сейчас призналась себе в этом. Она уходила, не позволяя себе окунуться в любовь, не позволяя себе раскрыться… Всегда уходила.

И как уйти сейчас? Как уйти, когда при одной мысли о разлуке сердце перестает биться и горло схватывает приступ удушья? Как уйти, когда жизнь без Энрике кажется пустой и лишенной смысла?.. Но всегда кто-то уходит. Марианна не наивная девочка, давно не верит в сказки о любви. И она понимает — кто-то должен будет уйти первым. И если это сделает Альмавива — она просто не справится с болью… и с тоской.

Марианна с ужасом следила за происходящим на арене и почти жалела, что согласилась пойти на корриду. Там тореро вытанцовывал вокруг быка, почти не пользуясь мулетой — красной тряпкой на деревянной ручке, которую Марианна прежде принимала за плащ. Тореро позволял быку так близко подойти… так опасно изворачивался при этом, кружась на песке… кажется, этот парень родился на арене, и его судьба — побеждать свой страх и своих быков. Белая рубашка с жабо, сильно обтягивающие штаны, доходящие до колен, в которых наверняка жутко неудобно, смешные розовые гольфы и короткий жакет — явно жесткий, впивающийся в ребра, украшенный золотым шитьем… наряд тореро был традиционен, но как же тяжело ему в нем крутиться и уворачиваться от острых рогов быка. Но тореро ловок и красив, он похож на циркового акробата.