Полнолуние для магистра (СИ) - Горбачева Вероника Вячеславовна - Страница 44

К пяти часам пополудни лакей в сопровождении дворецкого подкатил к дверям кабинета сервированный чайный столик. Прислушался с трепетом к царившему за дверьми молчанию, осторожно потянул створку…

Заперто.

Исполнительный малый вопросительно посмотрел на мистера Барри.

Дворецкий приник к двери ухом, прислушался. На цыпочках отступил. Пальцем руки, затянутой в белую перчатку, ткнул себе под ноги. Сообразительный лакей подкатил столик к дверям, не вплотную, но так, чтобы, в случае чего, не задело распахнутыми створками, и по очередному повелению белой перчатки бесшумно, как это умеет лишь вышколенная прислуга и опытные охотники, удалился. Мистер Барри повторил свой манёвр с припаданием к двери, но, как и давеча, отступил и озабоченно покачал головой.

А ведь его сиятельство, вскочив ни свет, ни заря — ещё и десяти утра не было — помчался изобличать самозванку! Или ту, кого считал самозванкой… Уехал взбудораженный, переполненный и злостью, и надеждой. Уж старик Барри изучил графа досконально, за почти полвека верной службы его семейству… Приехал же лорд Оливер мрачный, как с похорон. Видать, что-то пошло не так.

У кого бы разузнать? Ведь, как на грех, ни одного знакомого человечка в госпитале святого Фомы. Кучер же… а что кучер? Его дело — хозяина привезти, куда следует, дело лакеев — дожидаться; а по пятам за хозяином им ходить не велено: чай, не секретари… Последняя мыслишка мелькнула, как могущая оказаться полезной. Барри отложил её на потом, а сам вернулся к предположениям о случившемся.

Что, девица, которую приняли за леди Ангелику, таковой не оказалась? Тогда бы сэр Оливер был злой, как чёрт, кипел бы, оскорблённый в лучших чувствах: цедил бы сквозь зубы, изводил придирками и гонял по нелепым поручениям прислугу; надрался бы контрабандным ромом, в конце концов, и заснул на любимом диване в кабинете, задрав ноги на спинку, цепко сжимая даже во сне недотлевшую сигару. И старику Барри пришлось бы самому, да ещё с верным помощником, старшим лакеем Сэмом, водворять его в опочивальню, убирать следы пьяного дебоша, дабы не давать болтливым слугам поводов для пересудов… Редко, ещё по молодости или в первом вдовстве, находила на графа подобная блажь, но уж давно не приключалась. Вот и сегодня — обошлось. Да поди ж ты, не знаешь, что лучше. Пусть бы уж чудил, оно всё знакомо и безопасно…

Неужели девица и впрямь оказалась пропавшей и даже похороненной мисс? Так радоваться бы надо! Весь дом знал о нежных чувствах сэра Оливера к падчерице, ставя хозяина в пример некоторым безалаберным отцам семейств, и даже последняя посудомойка сочувствовала его горю.

А если… что впрочем абсурдно… мисс Ангелика сама не признала отчима?

Или до сих пор скорбна умом?

Или признала, но не захотела иметь ничего общего? Но нет, такое уж вовсе невозможно представить. Впрочем… Старик посверлил взглядом дверь, будто надеясь, что та сама распахнётся или, в крайнем случае, станет прозрачной. Представил хозяина, шумно спящего на диване с закинутыми на спинку ногами в модных остроносых туфлях…

… и вдруг вспомнил.

Лишь однажды он видел, как маленькая мисс Ангелика смотрит на отчима с ужасом и… отвращением? Когда, отправляя в загородное поместье, лорд Оливер с супругой вышли проводить её до самой кареты, по-простому, по-домашнему, и рука хозяина легла на талию любимой супруги. Никто и представить не мог, что маленькая мисс видит матушку в последний раз!.. Граф тогда повернулся, чтобы поправить выбившийся из-под берета локон леди Джейн и не заметил, как глянула на него падчерица. А она забилась в карету и даже задёрнула занавески, чтобы не видеть никого. За что ей, должно быть, мисс Стимсон, гувернантка выговаривала потом полдня.

А эта странная душевная болезнь мисс Ангелики, накатившая после кончины матушки и маленьких братьев?

И ещё имелись у старика кое-какие наблюдения, редкие, отрывочные. Он всё никак не мог собрать их в единую картину — слишком уж разрознены. Но была между ними какая-то, пока невидимая, связь.

Но, может, он и неправ в своих опасениях, и причина хозяйской хандры объясняется гораздо проще? По дороге домой — нежелательная встреча лорда с политическим противником. Какой-нибудь гадкий пасквиль в газете, перехваченной у мальчишки на улице. Провал проекта по проведению второй линии общественного транспорта. Ведь и это не исключено.

Он сдержанно поклонился двери, будто из-за неё незримо наблюдал за ним хозяин, и с достоинством удалился. За угол. В малую хозяйскую гостиную, смежную с запертым кабинетом. Бесшумно, придерживая пальцами, задвинул секретную защёлку, спрятанную в завитках резьбы, украшавшей дверь. Повторил ритуал с подслушиванием у здешней двери в кабинет.

Наконец, отбросив сомнения, крадучись подобрался к стенной панели, за которой прятался искусно замаскированный шкафчик для вин. Иногда джентльмены, обирающиеся в малой гостиной, позволяли себе бокал-другой бренди, рюмочку шерри, старого хереса либо ликёра, не отягощая себя при том вызовом прислуги. К тому же, разговоры здесь велись порой не предназначенные для чужих ушей, а граф желал, чтобы гости чувствовали себя свободно, особенно если разговор принимал яркую политическую окраску. Обязанностью дворецкого было обеспечивать в такие вечера полную приватность; а уж следить, чтобы винный шкафчик не пустовал, после, в свободное от визитов гостей время. Поэтому сейчас он спокойно нажал на одну из розеток на дубовой панели, дождался, когда та отъедет в сторону, и вытащил из коллекции разнообразных бутылей одну, со старым добрым скотчем[1]. Проглядел на свет уровень, как бы колеблясь: пора заменить бутылку или нет?

Осторожно вытащил пробку.

Не для того, чтобы кощунственно и простецки припасть к горлышку, как могло бы показаться стороннему наблюдателю. А просто поднёс пробку к уху.

Потому что в кусочке пористого дерева была припрятана горошина подслушивающего амулета. Абсолютно, впрочем, безвредного для лордов-политиков, разбалтывающих в этой комнате государственные тайны, ибо была настроена хитроумным дворецким на комнату другую, соседнюю. И разговоры, звучавшие в хозяйском кабинете, ушлая горошина не передавала каким-то шпионам и врагам Короны, а лишь усиливала звук по желанию того, кто её установил.

Лишь безопасности хозяина ради. А то ведь… бывали случаи, что, надолго запершись в кабинете или спальне, да ещё в мрачном расположении духа, благополучные и процветающие с виду джентльмены пускали себе пулю в лоб. Подобных неожиданностей Барри не желал, от лорда Оливера видел только добро, а потому — периодически следил, чтобы пробка с заветной горошиной исправно кочевала из очередной опустевшей бутылки в новую, непочатую. Для своего же спокойствия.

Вот оно и пригодилось.

Редко случалось, чтобы старый дворецкий жалел о каком-то своём поступке. Но сейчас, когда сердце его трепетало от внезапной жалости к хозяину, он готов был малодушно избавиться от злосчастной пробки и ретироваться подальше, лишь бы не слышать полного горечи знакомого голоса.

— Она отшатнулась от меня. Не явно, нет, но в её глазах я прочёл узнавание и страх, да, страх… И отторжение. Не может же быть, чтобы на её месте оказалась какая-то безродная девка из другого мира, не может! Или и в самом деле — может? Да, я видел своими глазами: от ауры Ангелики почти ничего не осталось. Она у неё была, как у ребёнка, прозрачное золотистое облачко ангельской чистоты и невинности; а сейчас цельная, словно литая, душа взрослой женщины, зрелой, я бы сказал… Другой. Другой личности. Но ведь она меня узнала, а? Я готов поклясться, узнала! Но не захотела даже приблизиться. «Мы не были представлены…» Моя Ангелика никогда не говорила так холодно. Но голосок у неё всё тот же… Что за чудовище в ней теперь?

Такое неподдельное отчаянье было в последних словах, что дворецкий едва не сбежал со своего поста. Однако собрался с силами и вновь обратился в слух. Он даже представил графа Оливера, как если бы тот стоял сейчас перед большим ростовым зеркалом в углу кабинета…