Сердобольная. Первый Спас
(Историческая повесть и рассказ времен Иоанна Грозного. Совр. орф. ) - Шелгунова Людмила Петровна - Страница 2

— Чует мое сердце, что не вернетесь! — говорила няня, крестя отъезжавших дорогих хозяев.

Ворота со скрипом отворились и Шибановы поехали по Белому городу, называвшемуся так потому, что он был окружен белою стеною. Ворота в белой стене были уже отворены и они проехали в Земляной город. Из Земляного города они проехали к монастырям, но только когда миновали последнюю пригородную избушку, Петр оставил лошадей и, встав с саней, стал молиться на алевший восток. Ирина, сидя на санях, тоже молилась.

Итак, Шибановы благополучно бежали из Москвы.

Лошади уже два раза отдыхали, но последний постоялый двор так не полюбился Шибановым, что они, несмотря на наступающий вечер, отправились далее, тем более, что взошедшая на небе луна освещала им путь. Но не проехали они и двух часов, как луна затянулась тучами и пошел снег, сначала мелкий, а затем все крупнее и крупнее. Началась настоящая пурга и лошади от усталости беспрестанно останавливались.

— Не замело бы нас! — проговорила Ирина.

— Ну, вот еще! — твердо отвечал Петр, но в душе у него давно было тревожно и он боялся погибнуть.

Так бились они еще часа три и, наконец, лошади совсем стали и не трогались с места. Ребенок покричал и замолк.

— Неужели замерз? — с ужасом подумала мать.

Вдруг, вместе с завыванием ветра, послышался лай собак.

— Милые! Где-то лают… — закричала Ирина.

Петр схватил лошадей под узцы и побежал; лошади, должно быть, тоже почуяли жилье, потому что пошли крупным шагом. Лай слышался все ближе и ближе и путники увидели жилье: в окне довольно большой избы мелькнул свет.

Шибановы во второй раз этот день поблагодарили Бога за спасение своей жизни.

— Пустите, ради Бога! — молил Петр отворившего ему калитку молодого священника, — у меня здесь жена с ребенком… Мы замерзнем.

Священник, отец Даниил, и работник его отворили ворота. Петр подвел лошадей к крыльцу и сам снял Ирину с ребенком. Пока он выпрягал лошадей, отец Даниил ввел Ирину в переднюю избу и посадил на лавку. Ирина прежде всего посмотрела, жив ли ребенок. Да, он был жив и спал. Ирина узнала, что у батюшки жена очень больна и не встает с постели.

— Сведи меня к ней, я, может быть, помогу ей чем-нибудь, — сказала Ирина.

Она взяла с собою ребенка и пошла за священником. Во второй комнате, едва освещенной, лежала у стены на постели молодая женщина, а подле в люльке пищал ребенок. Он пищал тихо и жалобно, вовсе не таким голосом, как бывало кричал ее Ваня. Ирина Ивановна положила на лавку своего ребенка и взяла чужого.

— Он голоден, — проговорила больная, — я уже целую неделю не могу кормить его.

Ирина развернула бедного голодного младенца и приложила его к своей груди. Мальчик от слабости едва мог сосать, но все-таки насытился и заснул.

— Добрая ты женщина! — сказала больная, — как тебя благодарить?

— Не надо меня благодарить. Мальчик успокоился и этим поблагодарил меня, — отвечала Ирина.

Несмотря на усталость, Ирина до половины ночи провозилась с больною: растирала, успокаивала ее и ходила за ребенком. Но этим добрым делом она случайно приобрела себе врага. Поутру в избу к старшей работнице отца Даниила пришла дьячкова жена и стала спрашивать о здоровье «матушки».

— Напрасно тут толкаешься, — сердито отвечала ей Аграфена, — ты только языком болтаешь, а ты бы посмотрела, как Ирина Ивановна в одну ночь нас всех управила.

— Это еще что за Ирина Ивановна? — вскипелась дьячиха. И вот, с этой минуты у Шибановых явился враг — злая, глупая баба. Дьячиха побежала к дьячку и начала ему рассказывать, что к отцу Даниилу откуда-то явились какие-то незнакомые люди и что эти люди, наверно, будут подкапываться под них. И вот, дьячок тоже стал злобно смотреть на незнакомых ему приезжих.

Шибановы на третий день стали собираться ехать дальше, но больная горько заплакала, а отец Даниил, кланяясь в пояс Петру, просил его повременить.

— Ты говоришь, тебе все равно куда ехать, — уговаривал его священник, — ну, так оставайся здесь!

— Близко от Москвы, батюшка! — отвечал Петр.

— Хоть и близко, но в стороне от большой дороги. Глухо здесь, совсем глухо! — так глухо, что только две крестьянские семьи тут живут; а другие побросали свои избы и переселились на большую дорогу. Вот рядом с нами хороший двор пустует и я могу тебе его отдать.

Долго священник уговаривал Петра и так его успокоил насчет царского преследования, что Петр не на шутку стал задумываться.

Ирина, между тем, отучив от груди своего сына, принялась кормить чужого и ходить за больною, помогая ей всем, чем могла.

— Колдовством помогает! — шипела дьячиха.

— Молитвами помогает! — строго отвечала ей сидевшая уже попадья.

— Кто они такие? — допытывался дьячок.

— Добрые и хорошие люди, — отвечал отец Даниил.

— А как звать то?

— Петр Алексеев.

Священник посоветовал Петру не говорить своей фамилии, на всякий случай, и между ними было решено, что он останется Алексеевым.

Сельцо Береговое находилось всего за 80 верст от Москвы и стояло на берегу небольшой речки. Церковь в нем была крошечная и поселенцы, переселившиеся в Береговое из соседнего большого села, почему-то невзлюбили сельцо и мало-помалу все выселились, так что, кроме церкви с причтом, осталось только две семьи.

— Не в Литву же уезжать! — раздумывали Шибановы.

К весне были наняты плотники и по соседству от церкви выстроилась хорошая изба и поправлены были все службы.

Матушка уже встала, но была слаба, а потому Ирина, переселившись даже к себе в избу, постоянно приходила кормить ребенка и растирала больную попадью. Еще бабушка Ирины говорила, что растираньем можно вылечить всякий недуг и Ирина всегда прибегала к этому.

Прошло двенадцать лет с того дня, как Шибановы бежали из Москвы, где все оставили на произвол судьбы. Что сталось с их домом, они не знали, но только надеялись, что его занимает кто-нибудь из их прислуги. Со своим соседом, отцом Даниилом, они жили душа в душу. Андрюша, вскормленный Ириною, вырос хорошим мальчиком и жил в дружбе с Ваней и с сестрой его Настей, которой минуло десять лет.

Настя, с такими же черными глазами, как у матери, была девочкою вдумчивою. Хотя она бегала и резвилась с братьями, но, когда они втроем садились на берег удить рыбу, она всегда начинала разговоры недетские, и недетские разговоры она вела потому, что любила очень, очень старенького странника, который заходил к ним и иногда подолгу проживал у них.

— Не хохочи так, Андрюша, — говорила она, сидя на траве с мальчиками, — Ерема сказал мне, что теперь грешно хохотать.

— Еще выдумай! Когда весело, так надо хохотать. Когда я сижу за книгой, так я и не хохочу, и когда я буду попом, так тоже не буду хохотать. А теперь-то отчего нельзя хохотать?

— Оттого, что вся Русь плачет. Ты послушал бы, как Ерема хорошо говорит об опричниках.

— Это еще что за опричники?

— Это страшные люди. Они при царе и кто им не понравится, они сейчас саблей зарубят.

— Страсти! — повторили мальчики.

Такие разговоры велись между детьми постоянно и Настя точно ни о чем другом и не думала.

Этот вопрос, очевидно, так занимал Настю, что через два года, после урока у отца Даниила, который учил их всех троих грамоте, девочка собралась с духом и спросила:

— Батюшка, скажи мне, неужели и злодеев надо любить? Самых ужасных злодеев?.

— Конечно.

— А я не могу, — печально ответила Настя.

— Что ты, Настя! Да каких же ты можешь знать злодеев? — со смехом спросил отец Даниил.

— А наш-то… — и тихо прибавила: — дьячок.

— Какой же он злодей, Настя?

— Он злой. Знаешь, что он с нами сделал?

— А что?

— Я сама видела, как он загнал поросенка в наш огород и тот испортил все почти огурцы. Ну, подумай только! И мама ведь плакала…