Машина пробуждения - Эдисон Дэвид - Страница 33

Когда рассвет озарил край черной впадины, где располагался Бонсеки-сай, Сесстри испугалась, что Никсон может оказаться прав. Столбы ярко-красного, заслоняемого лишь могучим деревом, росшим посреди двора, дыма вздымались к голубому утреннему небу. Точнее, это лишь выглядело как дым, но он был слишком красным. И что хуже всего, речь шла о Бонсеки-сай. Там пробудилась Сесстри, найденная аловолосой хозяйкой своего жилища. С тех пор они более не встречались.

В Бонсеки-сай каждый дом был встроен в масштабную инсталляцию, и Сесстри с Никсоном теперь пробирались по кварталам, изображавшим то бушующее море, то миниатюрные горные хребты, в которых были устроены ночлежки и кофейни; повсюду раскинулись целые рощи разнообразных суккулентов, достигавших таких гигантских размеров, как нигде больше в округе.

– Мы бежим в направлении пожара, крошка? – поинтересовался Никсон, сбиваясь с дыхания.

– Это не пожар. – Сесстри уже не сомневалась. – И даже не дым.

Солнца – в прямом смысле, сегодня их было несколько разом, ярких и голубых, – поднимались все выше, посылая вниз свои косые лучи. Рассветный Бонсеки-сай должен был радовать глаз, но внушал только страх.

Черная земля под ногами словно впитывала свет и изменялась – торфяная почва вдруг стала полупрозрачной, и, когда лучи падали под нужным углом, матово-черная твердь начинала походить на смешанный с дегтем мед – мутный, но не настолько, чтобы не видеть того, что скрывали его глубины: бесчисленные тела, словно бы принадлежащие утопленникам, навеки законсервированные в этой мгле.

Глубоко под этими замаринованными мертвецами, под янтарной поверхностью виднелись улицы более древнего, существовавшего прежде района – различить их можно было только на рассвете и на закате; темные дома и затонувшие башни тянулись к стопам Сесстри, подобно пальцам гигантов, захлебнувшихся в этой похлебке давным-давно.

– Скажи, Никсон, ты хоть раз встречался с Первыми людьми? – спросила Сесстри, стараясь не смотреть под ноги.

– Встречался ли я с… Мать твою! – Никсон взвизгнул и бросился в сторону, схватившись за низкую красную изгородь так, словно от той зависела вся его жизнь.

Сесстри остановилась и прикрыла глаза.

– Я слыхал о таком, но, вот дерьмо, никогда не планировал увидеть лично. – Никсон был напуган, но в его голосе также слышалось благоговение. Он пытался справиться с головокружением, охватившим его от лицезрения того, что скрывали под собой улицы Бонсеки-сай. – Бедные ублюдки.

Он опустил ногу на янтарную почву, коснувшись пальцами поверхности прямо над затянутыми бельмами глазами одного из покойников, чей рот навсегда распахнулся в безмолвном вопле.

– Да, – согласилась Сесстри, стараясь не выдавать своего волнения.

К небу по-прежнему поднимался красный «дым», и у нее просто не было времени не то что на страх немальчика, но и на свой тоже.

– Они действительно утонули или только выглядят так? Улицы утонули? Святые угодники, ну и жуть! – Никсон разглядывал погруженные в янтарь тела, зависшие над городом под ними. – Вот те тени – это же дома, так? Они же… они не движутся, да? Это только игра света? Прошу, скажи, что это только игра света.

– Да, просто игра света. – Голос Сесстри был настолько мягким, что она сама не верила себе. – Если страшно, смотри на дома. Выбери какую-нибудь приметную точку или вершину и не отводи глаз.

Бонсеки-сай не зря выглядел как дешевая театральная декорация. Пусть все эти постройки и имели глупый, непрактичный, даже опасный вид, зато отвлекали взгляд от лежащей под ногами бездны.

– Я не боюсь. – Словам Никсона не доставало уверенности. – К тому же это продлится лишь несколько минут. Так ведь?

Будто по сигналу, столбы дыма слились в плотные, однородно окрашенные полотнища – словно бы красные знамена развевались на несуществующем ветру, поднимавшем их к небесам. Зарево окрашивало в алые тона листья гигантского папоротника, росшего в центре площади.

– Похоже, серый чувак уже собирался выйти на охоту, – с некоторым восторгом произнес Никсон, пока они бежали по улочке, закручивающейся спиралью вокруг растения посреди всего этого красного безумия. – Так скажи, куда теперь меня тащишь?

– Никуда, глупый ты неребенок. Ты последовал за мной по доброй воле.

– Типа того, но… черт!

Вздувшиеся лица мертвецов следили за ними, пока они шли к сердцу района; обесцветившиеся тела, чьи волосы и руки безвольно повисли, как у любого утопленника. Море, сцена потопа и катастрофы, навсегда застывшая под ногами. Сесстри и Никсон старались смотреть только вперед. Они уже почти подошли к ступеням, уходившим от берега затвердевшего озера мертвецов под сень ветвей суккулентов, когда с невысокого парапета, оформленного в виде бегущих волн, спрыгнула черная тень; тень тряхнула гривой белых волос и продемонстрировала усеянную гвоздями дубинку. Никсон издал такой звук, словно пытался разжевать стекло, и поспешил укрыться за каменной скамьей, напоминавшей очертаниями облако.

Лицо бандита из «Оттока» было искажено ненавистью; он усмехнулся и покрепче сжал металлическую рукоять своего оружия. Сесстри сплюнула и бросила вызов одинокому Мертвому Парню:

– Дважды нападать на меня за два дня – это вдвое чаще, чем мне хотелось бы встречаться с подобным тебе сбродом, любитель личей.

Мертвый Парень оскалил сломанные зубы и бросился в бой, метя дубиной в голову Сесстри. Женщина спокойно изогнулась, уходя от атаки, – вытягивая кинжал из ножен на своих облегающих брюках и уворачиваясь от удара, она практически во всех подробностях смогла рассмотреть татуировку на губе разбойника.

– Куда и зачем вы утащили моего товарища? – требовательно спросила она, пырнув противника в голень.

Светловолосый головорез с криком боли отскочил в сторону и занес тяжелую стальную дубинку, готовясь вновь атаковать. Душегубы, напавшие на дом, не принадлежали «Оттоку», но Сесстри была уверена, что эта встреча далеко не случайна.

Она подбросила кинжал, поймала его за лезвие и метнула; оружие промчалось по воздуху, словно колибри, и вонзилось в предплечье Мертвого Парня. Вновь вскрикнув, тот выронил дубинку, глядя на глубоко впившийся в его плоть клинок.

– Либо ты даешь мне ответы, либо я даю тебе еще больше ножей. У меня их еще много.

– Ты такая дерзкая сейчас, – прошипел Мертвый Парень, морщась и вытягивая кинжал Сесстри из руки, – но не пройдет и недели, как ты поймешь, насколько ошибалась в этой жизни. Скоро ты вновь полюбуешься своим дружком, смазливая розовая сучка, пока он будет скармливать ваши души небесным владыкам. Он сам станет «любителем личей», и ты ни хрена не сможешь сделать, чтобы этому помешать.

Сесстри схватила спятившего юнца за ворот куртки и дважды стремительно ударила по лицу. Зажимая расквашенный нос, Мертвый Парень завалился назад и повис на расписной изгороди, окружавшей желтовато-зеленые цветы.

Придя в бешенство, Сесстри била по изгороди ногой, пока не удалось выломать одну из досок. Выдернув ее из земли, женщина нависла над Мертвым Парнем, все еще пытавшимся отхаркать кровь, попавшую в легкие из разбитого носа. Острый край доски вдавился в шею юнца, пригвождая того к земле. Прежде равнодушные ко всему мертвецы под их ногами закружили, ухмыляясь и окружая тело поверженного бандита, подобно фрейлинам, напрашивающимся на танец; они ждали, когда он присоединится к ним.

Загнанный в угол ублюдок сжал доску обеими руками и вызывающе смотрел на Сесстри, чьи волосы развевались в порывах утреннего ветерка. Она казалась розовой паучихой, сидящей в своей паутине, и всем видом выражала, что не замедлит навалиться на деревяшку и будет давить до тех пор, пока лицо разбойника не побагровеет, а из дыры в его шее не польется кровь.

– Слушай очень внимательно, мусор, – процедила Сесстри, вкручивая планку в плоть противника и заставляя того вскрикнуть. – Когда меня дважды пытаются убить за такой короткий срок, я теряю всякое желание подавлять свою тягу к насилию. Понятия не имею, какого рожна тебе приспичило гоняться за мной и пришла ли дурная мысль напасть на меня изначально именно в твою голову, но меня воспитал военный вождь, и он научил свою дочь убивать раньше, чем она произнесла свое первое слово. Поэтому, если еще хоть раз увижу твою рожу, я сдеру ее с твоего черепа подошвой своего сапога. Ты хорошо расслышал, жалкий кусок мяса?