Цитадель (СИ) - Ганова Алиса - Страница 34

- Скотина! – заорала она и с ненавистью, целясь в пленника, швырнула нечто со всей силы. Однако маленький камешек, едва долетев до середины камеры, с коротким глухим звоном упал на каменный пол и распался на части.

Хватило мгновения, чтобы если не понять, догадаться, что это. Дыхание сперло от подозрений, тело окаменело.

- На колени! – хохоча, приказала Бокаса, теперь уж точно ожидая безропотного подчинения.

И он встал бы, если бы не исходящие от нее тревога, смятение, досада, гнев, боязнь.

"Лицемерке нельзя доверять!" - схватился за единственную возможность:

- Пока не увижу ее, не дождешься. Пошла прочь, скудоумная!

- Если не сдохнет, увидишь! – взвилась Бокаса. Голос сочился ядом, но выпученные от ненависти глаза и пузырящиеся слюни в углах рта делали ее еще более безобразной и убогой. – Поросшей шерстью, жрущей отходы! Урод и уродка будут резвиться, а ты любоваться. Совсем скоро, жди!

Пнув решетку, развернулась на пятках и, исходя яростью и иступленным бешенством, понеслась прочь из казематов под свой заливистый, злорадный хохот.

Баса окинула его взглядом, исполненным обидой, раздражением и даже жалостью, и поспешила за наставницей.

«Она у них», - громыхало в голове. Сокрушенный пленник прислонился спиной к черной от грязи и времени стене и не сводил глаз с расколотой фигурки, до которой не мог дотянуться.

- Ло! Ло! – он не сразу уловил голос Кинтала. – Не смей унижаться, никогда себе не простишь!

- Она у нее!

- Знаю. Но обряд уже завершен, и ничего не изменить. Она не была бы собой, если бы не сотворила мерзость.

Руки, ноги затряслись. Чтобы не зарычать, не заскулить от боли и беспомощности, Долон закусил губы, закрыл глаза и сжал кулаки. В рот хлынула соленая кровь.

***

Противный скрип несмазанных петель, толчок в спину и болезненное падение.

С трудом сфокусировав взгляд, рассмотрела знакомый пол, покрытый соломой и тряпками.

«Хлев?»

После страшной сумрачной комнаты с гудящими стенами, свербящими мозг и покрывающими кожу необъяснимыми покалываниями, грязный, замызганный хлев на мгновение показался родным. Прохладные каменные плиты немного облегчили зудящую боль, однако быстро нагрелись от разгоряченного, исходящего жаром тела и перестали холодить.

Нестерпимый зуд не отступал, продолжая нарастать и изводить до умопомрачения. Ноющая боль проникала в жилы, суставы, каждую клеточку тела, тянула, мучила, терзала раздавленную, преданную Томку.

- За что? – только и смогла прохрипеть, когда влажная, шершавая ладонь Сахи коснулся ее лба. – За что он так?

Томка до последнего не верила в происходящее. Когда незнакомые женщины ворвались в дом и, связав, потащили в Цитадель, надеялась, что произошла ошибка. Изображала равнодушие к довольным, мстительным ухмылкам Басы, не слушала выкрикивающую желчные гадости Бокасу, пока своими глазами не увидела облаченного в плащ Долона, с ненавистью сорвавшего с шеи глиняную фигурку. Пусть скрывал лицо под капюшоном, но это был он!

Двух рук не хватало, чтобы справиться с невыносимой чесоткой. И чем больше расцарапывала кожу, тем ужасней становилась мука, но терпеть было невмоготу. К телесной боли добавлялась и душевная, терзавшая не менее жестоко и безжалостно.

- Сдернул, не сказав ни слова! – соленые слезы щипали израненное лицо. Рыдая, Тамара карябала себя до крови. – Так больно! Так больно! Они кричали, что я стану как ты! И он был там! Стоял и смотрел. За что?

Стоял и равнодушно наблюдал, как ей, стянутой веревкой, Бокаса сжала челюсть, заставляя раскрыть рот, через силу запихала медальон, и заткнула кляпом, чтобы не выплюнула. Она всем сердцем хотела верить, что это не Ло, но какая теперь разница?

Уходя, Баса склонилась и, вглядевшись в испуганное лицо, злорадно проворковала:

- Мы с ним будем приходить смотреть, как ты скачешь на четырех лапах, валяешься в грязи и чавкаешь, уплетая помои!

Она бы еще много рассказала, если бы не вопли незнакомого мужчины, кричавшего, чтобы не смели творить грех. Долон скрутил его и вытолкал из темного помещения, отделанного гладкими, как отполированное железо, пластинами. Человек пытался пинаться, орал, на что обозленная Бокасе прошипела, что и в этот раз ему не видать столь редкого, таинственного опыта.

А потом ее оставили одну в пугающем, глухом склепе, где всхлипы отражались от стен звонким эхом. От нарастающего, проникающего гула вздыбились волосы, прошиб пот. Но совсем жутко стало, когда привыкшие к темноте глаза различили, как через кожу отчетливо проступает зеленоватый, мерцающий свет.

«Камень во рту!» - до того стало страшно, что задрожали руки. Вспомнились слова Ло, убеждавшего в невозможности вернуть Сахе былую человеческую внешность. Тамара оцепенела.

«Они… хотят… сделать из меня… уродку! Загрызу! Сама загрызу тебя!» - злые слезы отчаяния хлынули по щекам.

Во мраке испещренные непонятными символами камни светились. От охватившего первобытного, дикого страха, преданная и отчаявшаяся Томка перестала рыдать и прислушалась к ощущениям. Ожидала острую боль, но ее не было. Кружилась голова, и сознание уносилось прочь, как в калейдоскопе прокручивая события ее двух жизней.

«Я была слишком наивной, влюбленной идиоткой, верившей тому, кто не достоин даже прикасаться ко мне! Была бы, как прежде, красивой, легко сводящей с ума, он бы так не поступил!»

Ехидное лицо ликовавшей Басы было самым мерзким из всех ощущений.

«Если стану страшной, уморю себя голодом и, может быть, вернусь в свое тело, в ту жизнь, где была красивой, счастливой и любимой. Туда, где ждут Вадик, мама, Вера, папа. И навсегда забуду о нем, Иуде, разбившем сердце».

Очнулась от несносного зуда. Жилистыми руками Сахатес вцепился в нее и не давал раздирать раны. Дернулась, пытаясь вырваться, но он оказался сильнее, чем думала.

- Пусти! Пусти! Больно! – захныкала Тома, изворачиваясь, как змея, и не оставляя попыток освободиться. Будто рой диких пчел облепил тело и жалил, жалил, жалил… Не в силах терпеть свербеж, попыталась укусить Саху, но он вовремя увернулся.

Когда затекли руки, Сахатес кинулся к сушившимся на шесте штанам, заботливо выстиранным Чиа перед уходом, и разодрал на две половины. Примотав руки стонущей и катающейся по земле Тамаа ко вбитым в стену железным кольцам, принялся соскребать и отколупывать куски засохшей грязи из засоренных углов хлева. Если бы мог, притащил из сада, но со вчерашнего дня его не выпускали.

Именно мерзкая жижа облегчала боль во время его обращения. Тогда он вымарался весь и больше седмицы носил грязевую коросту, смачивая родниковой водой.

Что происходит нечто подозрительное, подметил еще утром, когда прибежал охваченный волнением садовник и, схватив Чиа за руку, увел на занятия в город. Она едва успела крикнуть, что вечером обязательно вернется. Но не пришла. Только раздраженный Тауш приоткрыл дверь и протолкнул миску и лепешки.

Недовольно рыкнув для острастки, обрадованный Саха подошел к еде. Ел без аппетита, один, почти через силу, опасаясь, что, если не съест, унесут и оставят голодным. Лепешки же на всякий случай распихал по укромным местам.

Теперь же, с тревогой взирая на Тамаа, уже не сомневался, что скоро придут и за ним, чтобы сотворить нечто еще более ужасное, чем прежде. Злился, что ненавистный брат предал Тамаа, подло отделавшись от нее, как опостылевшей обузы, и отчаянно сожалел, что утратил кровожадность и массивность. Сейчас бы, не задумываясь, набросился на предателя и тех, кто причинил ей боль.

Едва корка подсыхала, угрюмый Сахатес, яростно сопя, вновь принимался размазывать грязь по Тамаа. Расчесанная кожа покрывалась волдырями, суставы опухали… Он не понимал, почему ей так быстро становится хуже. Он же не менялся так резко?!

Тамаа забывалась на короткие мгновения, а потом вновь начинала стонать от мучений. Когда стемнело, и ночная прохлада опустилась на землю, прижался к ней, чтобы не чувствовала себя одинокой. По горькой иронии, теперь о ней заботился он.