Первый генералиссимус России (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич - Страница 28

— Знаешь, где стрелец Никишка живет? — спросил Алексей Семенович, едва Семка переступил порог воеводской палаты.

— Знаю, — тотчас отозвался Семка. — От нас неподалеку живет.

— Вот и лети к нему единым духом. Найди и передай, чтобы был у меня сей же час! И не один, а с супругой своей. Понял?

— Понял, батюшка-воевода, — поклонился Семка, собираясь лететь стремглав.

— Кстати, — придержал его воевода, — красивая она?

— Она-то, тетка Параска?.. Красивая.

— А работящая?

— Ух, какая работящая!

— А песни петь умеет?

— Еще как! — заверил Семка. — Такая голосистая, что лучше не сыскать!

— Значит, красивая, работящая и певунья отменная? — забавляясь искренностью отрока, переспросил воевода.

— И красивая, и работящая, и певунья, — с готовностью подтвердил юный посыльный. — Только несчастная…

— Это как? — поднял удивленно бровь Шеин. — Это как?

Поняв, что сболтнул лишнее, Семка замялся.

— Ну-ну! — Подстегнул его голосом и взглядом воевода. — Сказав «аз», молви и «буки».

— Да бьет ее дюже дядька Никишка, — засопел Семка, укоряя себя за несдержанность.

— И за что же бьет?

— Не знаю. Тятька с мамкой как-то говорили, что за красоту…

— Вот оно как, — хмыкнул воевода. И, повторяя указание, велел: — Найди стрельца и передай мой приказ быть у меня сию минуту… вместе с женой. Да напомни, что если не подчинится, то за воровство такое быть ему биту плетьми на съезжей. Лети.

И Семка полетел.

Где и как разыскал Семка стрельца, что говорил ему, передавая воеводский наказ, осталось между юным посыльным и стрельцом. Только в этот же день стрелец Никишка пришел в воеводские палаты с супругой. А та, в свою очередь, через какое-то время уже была представлена молодой боярыне.

Покидая палаты воеводы, Никишка был сумрачнее осенней ночи, когда ни звезд, ни месяца не видать. Только одна мгла да промозглость.

И хотя весть эта не стала для курчан подобно набатной, но Ванька Кудря прослышал. Мастер подстрекать да подзуживать, он то и дело колол Никишку насмешками: «Что, стрелец-удалец, собственноручно уложил женушку в воеводскую постель. Али самому надоело над ней потеть-трудиться, что другому сбыл? Так ты бы ко мне обратился. Я бы по-соседски горю твоему помог…»

Никишка молча сносил эти нападки. Только багровел да глаза тоской черной заволакивало.

«Отстань, репей, — время от времени, слыша насмешки Кудри, вступался за Никишку Фрол, — оставь человека в покое. Не до тебя ему ныне. И врать не стоит: не для себя воевода ее взял, а для своей молодой супруги в услужение. И еще, чтобы той было хоть с кем-то словцом перемолвиться. Молодая же. Да к тому же, как слышно, часто хворает».

Только разве Кудрю уймешь, усовестишь… «А еще грозился саблей голову ссечь, коли даже взглянет…» — змеем-искусителем шипел он.

— Ну, как, голубушка боярыня, тебе новая стрельчиха? Хороша ли в услужении или новую подыскать? — как-то во время вечери, перед сном, поинтересовался Алексей Семенович. — Не скучаешь ли с ней?

— Спасибо, радость моя, — заалела личиком Авдотья. — Она не только на вид пригожа, но и на рукоделье мастерица, и песенница чудная, и сказы сказывать горазда. Мне с ней отрадно…

— Да неужели? — подзадорил супругу Шеин, искренне радуясь, что та ожила и повеселела.

— Истинный крест! — побожилась боярыня. — Вот давеча одну быль про разбойника Кудеяра, погуливавшего в этих краях, рассказала. И страшно, аж жуть, и слушать охота…

— А ты, душенька, мне поведать ее сможешь? Интересно ведь…

— Ты, батюшка-воевода, наверное, подшучиваешь над глупой женушкой своей? — и обрадовалась, и засомневалась Авдотья Никитична, назвав супруга воеводой, что редко когда делывала — разве в минуты особой близости.

— Да нисколько! — заверил Шеин.

Алексей Семенович нисколько не лукавил. Ему и в самом деле было интересно послушать еще байку про разбойника Кудеяра. Он немало их слышал уже. Потому интересно было сравнить прежние с той, что бытовала в Курске. А еще к беседе располагал чудесный вечер. Жара спала. Затих шум города. Даже беспокойные грачи и вороны со своими выводками галдящими угомонились. Забившись по застрехам, притихли шумливые воробьи. И только голуби еще до конца не успокоились. Если прислушаться, то можно было уловить едва слышное воркование, доносившееся с чердака под крышей.

В светелке, где вечеряли супруги Шеины, рассеивая наползавшие сумерки, в серебряных подсвечниках горели свечи. В святом углу, перед киотом с иконами, свисая на трех серебряных цепочках с потолка, теплилась лампадка. Прячась от света, по углам светелки, шуршали, перебегая с места на место, усатые тараканы.

В самый раз сказки сказывать либо были с небылицами.

— Коли не шутишь, то слушай, — зарделась личиком боярыня. — Так вот, Кудеяр, как сказывают в Курске, был не просто разбойник, а единокровный брат царя Ивана Грозного.

— Ишь ты! — ведя игру, не очень-то натурально поразился Алексей Семенович.

— Не перебивай! — шутливо нахмурила бровки Авдотья. — А то дальше сказывать не буду.

— Все! Все! — подстраиваясь под нее, также шутливо, с улыбкой на устах, поднял вверх руки супруг. — Молчу как рыба.

— То-то же! — Вновь погрозила ему пальчиком боярыня. И продолжила: — Матерью Кудеяра, как сказывают, была первая жена великого князя и государя Василия Ивановича, Соломония, которую тот из-за ее долгого бесплодия заточил в монастырь. А та возьми да и роди там вскоре по прибытии сына. Назвали его Юрием.

Сам царь Василий Иванович о том ни сном ни духом, а татары как-то проведали. Да и выкрали младенца. Привезли к себе в орду, Кудеяром нарекли. Вырос Кудеяр, возмужал. Стал с другими татарами на Русь в набеги ходить, землю Русскую разорять.

Однако, хоть и жил Кудеяр среди басурман, но кровь-то в нем русская, потому язык родной выучил так, что на нем говорит не хуже, чем на татарском. И вот однажды подошел к нему старик-татарин, седой да дряхлый, как пень замшелый, и говорит: «Не татарин ты, Кудеяр, а русский. Царского роду-племени. Матерью твоей была Соломония, а отцом — великий князь Василий. И ныне есть у тебя на Москве брат сводный, царь Иван Васильевич. Только не он должен на троне сидеть, а ты. Ибо рожден ранее».

Молвив сие, старик-татарин тут же исчез, словно его и не было, а все услышанное да увиденное пригрезилось молодцу. Только Кудеяр с тех пор стал тих да задумчив. Затуманилось чело молодца, набежала на него туча черная, — подражая Параске, вела сказ боярыня. — Но вот согнал Кудеяр печаль-кручину и стал ватажку собирать.

— А для чего? — встрял в сказ с вопросом Алексей Семенович.

Он прекрасно знал, для чего стал собирать станичников разбойник. Но желание немного подразнить супругу, оказавшуюся прекрасной рассказчицей, было столь велико, что прежнего слова — помалкивать — не сдержал и вопрос задал.

— А для того, — нисколько не обиделась Авдотья, прекрасно понимая, к чему был вопрос, — чтобы с царем Грозным воевать, себе престол добывать. Собрал Кудеяр ватажку да в Курских краях оказался. Среди темного бора на высокой горе, прозванной Кудеяровой, стан разбил. Стал с горы той с разбойничками во все стороны похаживать, царские да купеческие обозы перенимать, себе злато-серебро добывать…

— Ишь каков златолюбец, — вновь перебил супругу Алексей Семенович с явным неодобрением.

— Параска сказывала, что и возле Курска, где ныне Ямская слобода, тоже не один клад в землю зарыл, — прерывая столь важным уточнением общий сказ, шепотом пояснила Авдотья.

При этом ее глаза так округлились от этой таинственности, что стали походить на два серебряных блюдца, подернутых глазурью. И в этой огромности глаз ее нос уже не казался великим для милого личика.

«Господи, а она — прелесть! — екнуло сладко и томно сердце воеводы. — Прелесть!» Однако молвилось иное, подразнивающее, подковыристое:

— Неужто, правда?

— Не знаю, — тут же откликнулась Авдотья. — Так сказывала Параска.