Первый генералиссимус России (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич - Страница 17

Шеин восседает один, приказав приказным быть в соседней комнатушке. «Кликну, если понадобитесь», — обронил сурово и властно. Те только перегнулись в молчаливом поклоне.

Старый воевода Петр Васильевич Шереметев сказался занедужившим — маялся животом — и в воеводские палаты не пришел. «Перепостился, старый хрыч, — иронично хмыкнул на это известие Алексей Семенович, зная пристрастие старого боярина к сладкой да жирной снеди. — Или же с молодой женкой своей расстаться никак не может… несмотря на Петров пост». Сам он на этот раз супругу в грех не вводил, оставив досматривать сны. Думать о том, что Шереметев просто-напросто возложил весь груз воеводских обязанностей на плечи своего молодого товарища, как-то не хотелось.

— Говорят, дьяче, у тебя языку за зубами тесно? — наконец, счел нужным прервать затянувшееся молчание воевода.

— Врут, батюшка-воевода, — глядя то ли в пол, на широкие доски и щели между ними, то ли на зажатую в руке скуфейку, тихо молвил дьячок. — Зубов-то, почитай, и не осталось уже. Сгнили, сгинули…

— Значит, язык цел да длинен, — все также мрачно уточнил Шеин.

— Еще древние сказывали, что «язык мой — враг мой», — повинился дьячок. — Может, что и сболтнул лишнее, ведь без костей-то… мелет да мелет…

— Так можно и укоротить, — обжог взором, словно плетью воевода.

Дьячок, понимая о чем речь (ведь не сомневался, что Ивашка Истома обязательно наябедничает), еще пуще прежнего сжался, сгорбился, росточком стал ниже. Явственнее обозначилась плешь на поникшей голове. Слабо, едва заметно колыхнулись редкие, свисающие до плеч волосенки. Клинышек бороденки уперся в подрясник. Но на колени не бухнулся, как стоило бы ожидать. Устоял.

«Ишь ты, — невольно проникся симпатией к дьячку воевода, — хоть телом щупл и слаб, но дух имеет».

— Слышно, поносно о воеводах сказывал, с метлой сравнивал, которая «по-новому, де, метет».

— Виноват, батюшка-воевода, сорвалось с языка, сорвалось… Но без умыслу, без умыслу… По пословице, по поговорке…

— И по пословице не след болтать того, чего не разумеешь.

— Виноват…

— А еще сказывают, что и о государях смел суждения свои глупые высказывать?

— А вот это, батюшка-воевода, оговор, — несколько ожил дьячок. — Чистый оговор. Разве смею я своим поганым языком да о помазанниках божьих… Да ни в жисть!..

— Оговор, говоришь, — играл воевода с дьячком, как кот с мышкой. — А коли на правеж да на дыбу?.. Тогда что запоешь?..

— Воля твоя, осударь. На дыбе и правду сказать можно, и оговорить себя ложно — это как Господь Бог испытанье пошлет… Сам же человек слаб и телом, и духом.

— Так, баешь, — сверлил Шеин взглядом щупленькую фигурку дьячка, — оговаривают тебя?

— Видит Бог, — перекрестился мелко Пахомий, — оговаривают…

— И кто же?

— Да, мабудь, аршин купеческий Ивашка… — не удержался дьячок от колкости в адрес своего обидчика. — Сей муж горазд на всех поклепы возводить. — Вот уж у кого, действительно, язык без костей. Мелет и мелет. Правда, на выходе не мука, а муки людские могут быть да слезы…

— Смотрю, дьяче, ты не робкого десятка будешь. И за словом в карман не лезешь, и при мне прибаутками не боишься пользоваться. Словно у тебя на роду не одна жизнь прописана, а несколько…

— Земная жизнь, батюшка-воевода, — поклонился поясно дьячок, — у всех одна. К тому же краткая-краткая… как весеннее цветение древ благородных. Вроде, только что вспыхнули ярко-ярко — и уже следа нет от того цветения! Лишь у Бога в царствии Небесном она вечная. Да и то заслужить надобно…

Шеин Алексей Семенович в любой миг мог согнуть в бараний рог дьячка. Да что там согнуть — мог стереть в пыль, в прах, в труху! Кто он для него — да никто. Мельче вон той мухи, что трепыхается в паучьей паутине. Но, еще слыша извет из уст купчишки, он принял решение воеводство своего пытками да казнями не начинать и извету ходу не давать. Теперь же он более забавлялся тем, как дьячок будет выкручиваться из ловушки, неосторожно расставленной им самому себе излишней болтливостью. Правда, при этом не забывал и об угрозе напомнить, чтобы впредь был осмотрительным.

Но вот, посчитав, что сказано им о вреде длинного языка довольно и нагнано страха на дьячка предостаточно, Алексей Семенович счел возможным перейти к более интересному вопросу — сказанию о граде Курске. Как всякий молодой вельможа, рожденный во времена царствования Алексея Михайловича, он был увлечен историей Руси и Московского государства. Кроме того, не менее важным считал знать историю того города, в котором ему предстояло воеводствовать. И не только историю града, но и нравы людей, сей град населяющих. Потому следующий вопрос, прозвучавший из уст воеводы, был куда приятнее для слуха дьячка Пахомия:

— Говорят, сказание о граде Курске пишешь и о чудотворной иконе «Знамения»? Правда ли сие?..

— Пишу — громко сказано, — стал поднимать очи с пола и расправляться дьячок. — Правильнее — переписываю то, что другими было некогда написано. Ну, случается, что и от себя словцо-другое прибавлю… Возможно, более по дурости, чем от ума большого. Вот, пожалуй, батюшка-воевода, и все.

— А для чего пишешь-то?..

— Так для потомков же, — теперь открыто глядел дьячок на воеводу. — Чтобы знали, какого они роду-племени…

Каким-то внутренним чутьем, присущим больше диким животным да собакам с кошками, почувствовал дьячок Пахомий, что черные тучи беды над ним расходятся, рассеиваются. Вот и позволил себе немного расслабиться, распрямиться, человеком показаться, а не тварью трепещущей. Даже ростом вроде бы стал повыше и в плечах пошире.

— А со мною не поделишься?.. — насмешливо-властно спросил воевода, отчетливо понимая, что дьячку-то деваться некуда.

— Прикажешь листы принести, батюшка-воевода? — вопросом на вопрос отозвался Пахомий, сделав вид, что не заметил насмешки. — Так я сию минуту… — оставаясь на месте, метнулся он взглядом к выходу.

— А по памяти? А?! Ты — сказываешь, я — слушаю… — все тем же насмешливо-властным голосом продолжил воевода, наблюдая за дьячком — дрогнет или же нет. — Листов для чтения у меня и так предостаточно, — похлопал он ладонью по обложке огромной писцовой книги. — Читать, не перечитать… Так чего же зря и на твои письмена очи тратить?.. Давай уж по памяти. Ибо: взялся за гуж, не говори, что не дюж, — так, кажется, пословица бает…

— Как прикажешь, батюшка-воевода… — поклонился поясно Пахомий. — И пословица точно так бает.

— Тогда подходи ближе, садись на лавку, — жестом руки указал воевода место, — и сказывай.

Не задавая вопросов, дьячок Никольской церкви с великой охотой исполнил последнее указание молодого курского воеводы и приступил к повествованию.

— Как сказывали и писали умные люди, добрый батюшка-воевода Алексей Семенович, — сев на краешек скамьи начал сказ Пахомий, польщенный необычным вниманием, — которые не мне, червю земному, чета, град Курск был заложен служивыми людьми великого князя киевского Владимира Святославича. — И дальше неспешным речитативом, словно во время церковной службы: — Того самого Владимира Святославича в народе прозываемого Красным Солнышком, а в церкви нашей Православной — Крестителем. Заложен сразу же, как на Руси-матушке было принято крещение и воссиял свет истинной веры над тьмой языческой…

— Мнихом Нестором что ли сие сказано?.. — усмехнулся Шеин, давая понять, что он хорошо знаком с Повестью временных лет этого древнего сказителя. — Читывал. Только там что-то про Курск и слова нет.

— И преподобным Нестором тоже… — нисколько не смутился дьячок.

Да что там не смутился, он даже взором загорелся, почувствовав умного, много знающего слушателя-собеседника. Это не укрылось от воеводы. «Ишь ты, как его разбирает, — усмехнулся уголками губ воевода, — что, значит, на любимого конька воссел».

— И преподобным Нестором тоже, — повторился Пахомий и, закатив глаза, прочел по памяти: — «В лето 6496 по сотворению мира. Рече Володимир: «Се не добро, еже мало градов около Киева. И нача ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле и по Стугне. И поча нарубати муже лучыние от словенъ, и от кривичь, и от чуди, и от вятичь, и от сих населе грады…»