Ясный новый мир - Михайловский Александр - Страница 3

– Ты что, Маша, совсем зазналась, – улыбнулся Сапожников. – Вижу, что ты перестала узнавать своих старых товарищей по царским застенкам.

– Извини, Николай, – ответила Спиридонова. – Я просто задумалась и не заметила тебя. Ты же знаешь, что я всегда рада тебя видеть.

– Это да, – кивнул Сапожников. – Сейчас столько работы, что иногда голова идет кругом. Мой новый начальник не дает засиживаться в кабинете. Приходится все время бегать – то в газеты, то в издательства, то к художникам, которые готовят ежедневные «Окна ИТАР» для тех, кто неграмотен и не может узнать из газет – что происходит в мире. А ты где сейчас трудишься, Маша? Неужели бездельничаешь! На тебя это совсем не похоже.

– Ну, ты же знаешь, Коля, что моя партия оказалась ненужной нынешней России, – с горечью ответила Спиридонова. – Вы, большевики, хотите править единолично, не допуская к власти чужих. Да-да, мы, социалисты-революционеры, стали для вас чужими, когда своими для вас стали царские генералы и чиновники. Брат Николашки у вас командует Красной гвардией, а сам гражданин Романов сидит себе спокойненько в Гатчине, и никто из вас не собирается отдать его под суд, чтобы он ответил за все преступления, совершенные против народа за годы его правления.

– А ты, я смотрю, Маша, осталась все той же, колючей и злой, – покачал головой Сапожников. – Разнести все до основания очень просто, только тогда и оглянуться не успеешь, как окажешься в иностранной кабале. Ну, а насчет граждан Романовых… Так мы и Керенского вашего тоже не тронули. Отвели ему помещение и дали возможность собирать разные слезницы и жалобы на действия наших властей. Каждую неделю он притаскивает в Совнарком ворох таких бумаг. Большая часть из них – обычные кляузы, но среди них попадаются действительно тревожные сигналы о некоторых наших товарищах, которые, получив власть, почувствовали себя этакими удельными князьками. Подобные бумаги мы передаем в ведомство Феликса Эдмундовича Дзержинского. После соответствующей проверки на местах виновных в безобразиях или отстраняют от руководящей работы, или отдают под суд. Ну, а мы печатаем о принятых мерах в газетах. Как говорит мой начальник: «Страна должна знать своих героев!» Так что видишь, Маша, «и терпентин на что-нибудь полезен». – Николай рассмеялся, подмигнув своей собеседнице.

– Значит, вы в своем ИТАРе работаете вместе с НКВД? – задумчиво произнесла Мария Спиридонова. – Слушай, Николай, а ты не мог бы свести меня со своим начальником? Ведь я – ты, наверное, помнишь – работала в газете «Земля и воля». Может быть, ваш товарищ Тамбовцев найдет для меня подходящую работу? И еще… Николай, я хотела бы переговорить с товарищем Дзержинским. У меня есть для него важные сведения.

Улыбка исчезла с лица Сапожникова. Он внимательно посмотрел на Спиридонову.

– Так кто тебе нужен, Маша? – поинтересовался он. – Тамбовцев или Дзержинский? А может быть, и тот, и другой? Имей в виду: Александр Васильевич в прошлом тоже в некотором роде имел отношение к спецслужбам, и поэтому они с Дзержинским довольно часто обсуждают вдвоем некоторые, гм, специфические вопросы. Давай сделаем так – я все равно сейчас иду в Таврический дворец. Первый, с кем я переговорю, будет мой начальник, товарищ Тамбовцев. И он уже решит – когда и куда тебе следует обратиться. Исходя из этого, на тебя и будет выписан пропуск. Но прежде всего мне хотелось бы узнать от тебя тему, которую ты хотела бы с ними обсудить. В двух словах…

– Могу обойтись и одним словом, – усмехнулась Спиридонова. – Скажи им: «Савинков». И они все поймут.

– Понятно, – кивнул Николай. – Тогда вот тебе мой телефон, – он протянул Марии визитную карточку, – и позвони по нему примерно через час. А я побежал… Надеюсь еще с тобой увидеться.

Когда через час Мария Спиридонова позвонила по указанному телефону, ей сначала ответил Сапожников, который тут же передал трубку своему начальнику.

– Мария Александровна, – ответил Тамбовцев, – я хотел бы встретиться с вами в Таврическом дворце сегодня, скажем, в семь часов вечера. Вы можете быть в это время? Пропуск вам уже заказан.

– Да, товарищ Тамбовцев, могу, – ответила Спиридонова. – Буду ровно в семь часов. До встречи.

Она положила трубку на рычаг телефона и задумалась.

«Нет, я поступила правильно. Савинков хочет использовать нас, подставив под удар всей мощи карательной машины большевиков. Мы красиво погибнем за интересы его французских хозяев, а он получит от своих новых хозяев деньги и снова станет кутить в парижских ресторанах с кокотками, расписывая свои подвиги в новых романах, в которых он будет изображен рыцарем без страха и упрека. Но такой возможности мы ему не предоставим…»

10 июня 1918 года, утро.

Илецк (Соль-Илецк), железнодорожный вокзал.

Штабной поезд корпуса Красной гвардии.

Полковник Бережной Вячеслав Николаевич

Долог был путь корпуса Красной гвардии по железным дорогам послереволюционной России от Эрзерума до Илецка. Выступив из Эрзерума, эшелоны нашего корпуса проследовали через Сарыкамыш, Карс, Александрополь (Гюмри), Тифлис, Гянджу, Баку, Петровск, Гудермес, Минеральные Воды, Армавир, Тихорецкую, Сальск, Зимовники, Царицын, Саратов, Уральск…

И вот он – Илецк, до которого добрались через сорок дней блужданий по железным дорогам «Единой и Неделимой». От Минвод до Царицына эшелоны корпуса шли по землям Всевеликого Войска Донского, где только-только улеглась смута, вызванная мятежом генерала Краснова.

Тяжелые пушечные бронепоезда, раскрашенные в коричнево-зеленые цвета камуфляжа, и эшелоны с бронетехникой и бойцами лязгали колесами на стыках рельсов, напоминая казачкам о том, что продолжение смуты может закончиться для ее участников большими неприятностями. Правда, станичники и сами не рвались начать братоубийственную войну. Да и не находилось уже для такой войны причин. Первые же декреты советской власти резко снизили напряженность между казаками и иногородними.

Войсковой старшина – а ныне атаман – Миронов крепко держал власть в своих руках, и была уже надежда на то, что вовсе обойдется без войны. Другая битва намечалась в казачьих станицах и селах иногородних – битва за урожай. Те казаки и иногородние, которые выжили на Германской войне и вернулись домой, отлюбили жен за все время разлуки и с жадностью набросились на привычный сельский труд. Не до войны им сейчас, не до смуты.

Вот и смотрит сейчас казак на покосе, отерев с лица пот, как пролетают мимо эшелоны, нагруженные хорошо вооруженными и обмундированными бойцами. Смотрит и благодарит Бога, что пока у Советской России есть такие люди, он может дома заниматься мирным трудом, а не мчаться на всем скаку под свист пуль в атаку на пулеметы.

Население в одиннадцать тысяч жителей, мухи, пыль, ужасная жара даже в начале июня – такова узловая станция, где мы должны получить приказ, который определит – двигаться нам в Туркестан, на подавление басмачей, или же в другую сторону. Приказ, кстати, уже пришел, вот он – телеграфный бланк с колонкой пятизначных чисел.

Из шифровального отдела мне принесли уже расшифрованную телеграмму, и мы с Михаилом Васильевичем Фрунзе склоняемся над ней, вчитываясь в отпечатанные строки. И нам становится все ясно.

Михаила Васильевича товарищ Сталин отзывает в Питер. Хватит, нагулялся наркомвоенмор по городам и весям, навоевался с зарубежными супостатами и прочими врагами советской власти, пора и честь знать. Пожары на окраинах в основном потушены, и лишь кое-где тлеют отдельные дымки. Теперь настало время поработать на перспективу и заняться стратегией. В любом случае из-за плеча Первой мировой обязательно появится Вторая, и Советская Россия к ней должна быть готова.

А корпусу Красной гвардии и мне лично поступил другой приказ. Путь наш лежит на восток – в Иркутск и Читу, где на границе с Маньчжурией сложилась тревожная ситуация. Императорская Япония – молодой хищник, отобравший у Германии Циндао – посчитала, что с бушующей на западе мировой войной ее уже ничего не связывает. Зато Страна восходящего солнца давно облизывается на северную Маньчжурию, а также на дальневосточные и забайкальские владения бывшей Российской империи. До сих пор сдерживали японцев только воспоминания о кровавых гекатомбах Русско-японской войны. Девяносто тысяч безвозвратных потерь за ту войну – это слишком много для немногочисленного японского народа, особенно учитывая то, что русские тогда потеряли вдвое меньше. Если бы император в Петербурге был бы хоть чуточку пожестче, то японцам пришлось бы вешаться прямо там, на сопках Маньчжурии.