Перевал (СИ) - "Эвенир" - Страница 14

— Как дела в крепости? — спросил Родрик, уже готовый к ответу.

— Все хорошо, лорд, — ответил Кейн так, чтобы слышали все, и одному Родрику добавил: — Там твой эал совсем плох. Не пьёт, не ест, чуть кто тронет его — в крик. Мы его в твоих покоях поселили, там он хотя бы об стенки не бьется.

На одном дыхании взлетел Родрик по знакомой лестнице, толкнул дубовую дверь. И в самом дальнем углу увидел медвежью шкуру и свой старый плащ, подбитый волком. Над серым потёртым мехом торчала белобрысая макушка. Рядом шевельнулась чёрная тень, подняла мохнатую голову, заворчала глубоко, недобро.

— Месяц! — шепотом воскликнул Родрик. — Зимние бесы тебе в душу, взбесился, старый?

Пёс завилял обрубком хвоста, зевнул, но с места не встал, предатель.

Родрик сел на жесткий мех, привалился спиной к стене. Пальцы запутались в светлых прядях, таких мягких и тёплых. Позвал тихонько:

— Аль… Аленький-маленький, это я. Слышишь? Я вернулся.

Раздалось чуть слышное «ним», потом ворох шкур зашевелился, оттуда появилась тонкая, бледная до синевы рука, ухватилась за пояс. А следом и сам эал слепым волчонком выполз из логова, забрался на колени, свернулся калачиком. Это было и трогательно, и жалко. Его мальчик снова превратился в животное, будто не было двух декад пути, их разговоров, возникшего между ними доверия. Будто снова полубезумный раб дрожал на лавке в казарме городской стражи. Прав был Горностай: ошейники сводят их с ума! Подрагивая от гнева, Родрик сжал кулаки на темном шнурке на шее эала, рванул — ветхая кожа лопнула легко. Сунул в карман маленький диск медальона, подтянул своего Аля выше, уложил себе на плечо. И сразу же усталость нелёгкой зимней дороги навалилась на него тяжёлым грузом. А с усталостью пришёл покой. Снова был он не один, снова тихое дыхание вторило его вдохам, и второе сердце билось в груди, да старый Месяц подсунул под ладонь огромную и тёплую башку…

Родрик проснулся среди ночи, в полной темноте, в холодной комнате. Разбудило его движение эала, разорвавшее объятия. Тревога пришла едва ли не раньше, чем отступил сон, пальцы сомкнулись вокруг тонкого запястья. Удержал, не пустил. Спросил:

— Ты куда?

В ответ послышалось из темноты:

— Лорд… Простите меня, мне нужно… выйти…

— Врешь, — заявил Родрик.

Притянул к себе юношу, усадил рядом. Глаза чуть привыкли к темноте, и он разглядел очертания бледного лица, низко опущенную голову, сжатые в кулаки руки.

— Я никуда не отпущу тебя, пока ты не дашь мне клятву.

Блеснули в темноте широко распахнутые глаза, будто источая собственный свет.

— Какую клятву?

— Поклянись мне духом Западных Ветров, что ни действием, ни бездействием не причинишь вреда ни себе, ни людям Белого Гнезда.

Эал вскрикнул, будто от боли, рванулся в последний раз и, обессиленный, повис у Родрика на руках. Лорд поволок его к окну, туда, где острый лунный свет разрезал милое лицо на черно-белые тени. Нащупал в кармане холодный металл, поднёс к глазам Аля ненавистный медальон. Тот замер, не дыша.

— Дай мне клятву, эал, иначе я надену его обратно и никогда уже не сниму.

Дрожали крепко сжатые губы, мёртвыми казались чёрные провалы глазниц.

— Ладно, дело твоё, — вздохнул Родрик. — Шнурок я разорвал, придётся найти цепь покрепче…

— Нет! — резко выдохнул эал и, будто обессилев, сполз на пол, ткнулся лбом в колени лорда.

Проговорил едва слышно:

— Я поклянусь…

Родрик вздёрнул Аля на ноги, крепко взял за подбородок. Велел:

— Смотри мне в глаза. Клянись.

Страшным, неживым казалось лицо эала, перечёркнутое глубокими тенями. Неживым казался и голос, в котором не осталось ни грусти, ни страха, ни иного человеческого чувства:

— Лорд Родрик, духами Западных Ветров клянусь тебе ни действием, ни бездействием не причинять вреда ни себе, ни тебе, ни другим людям Белого Гнезда.

— Вот и хорошо, — Родрик обнял хрупкие плечи, погладил ладонью узкую спину. — Вот и все. Забудь всё, что случилось с тобой. Теперь ты со мной, и я никому не дам тебя в обиду. Слышишь? Никому, так и знай.

— Не могу, лорд. Не могу забыть…

Родрик подвел эала к кровати, помог ему улечься, закутал в тёплые пушистые меха. Лёг рядом, обхватил поверх покрывал. Проговорил в душистую, почему-то влажную макушку:

— Тогда расскажи мне. Расскажи мне все, что помнишь.

Альхантар повернулся к нему лицом, нашёл его ладонь, сунул себе под щёку. Светила в окно луна, но утро уже приближалось, кралось горными тропами. Тихий голос эала казался продолжением зимней ночи, и лунного света, и тьмы, притаившейся по углам.

— Мы ничего не знали о восстании. Отец и братья ничего не говорили нам. Лишь когда все ушли на войну, слуги стали болтать. О том, что маги забрали себе всю власть и вертят королём, как хотят. Что скоро все эалы станут рабами магов, лорды и простолюдины, принцы и нищие. И только принц Ойгентиар стоит на пути их коварных планов. Потом в Вайэли-Майер стали приходить вести. О проигранных сражениях, о погибших лордах. Об отце и братьях ничего не было слышно. А поздней осенью прискакал в замок гонец, кто-то из Восточных Холмов, принёс известие: войско Ойгентиара разбито наголову, огромная армия королевских эалов и людей-наёмников уничтожила всех повстанцев. Пленных нет, уйти удалось немногим. Старики ещё обсуждали, что делать, куда бежать, с кем драться, а с кем мириться, когда в наш дом пришли королевские солдаты. Их было так много, все огромные, в чёрных доспехах… А с ними двое магов. Они надели ошейники на всех, кроме стариков и маленьких детей. Тогда мы ещё не знали, что это такое. Но я помню, что каждый, на кого надевали ошейник, исчезал из моего восприятия. Я не чувствовал их, будто они умерли! Но они были живы, они глядели, говорили, двигались. И в то же самое время их не было… Это было так страшно! Потом всех, на ком был ошейник, увели. Мы ещё не знали куда и для чего, но они шли покорно, как стадо. И это было страшнее всего…

Родрик встал, налил в кружку воды, принёс Алю. Слышно было, как стучат зубы об оловянную кружку, как жадно, захлебываясь, глотает эал воду.

— Нас вместе со стариками и детьми помладше посадили в повозки. С собой разрешили взять лишь самое необходимое: тёплые вещи, смену белья, одеяло, ложку, миску, флягу для воды. Нам сказали, что везут в лагерь, где всех нас оскопят и отдадут рабами в дома, верные короне. В это трудно было поверить. В первую ночь двое попытались бежать. Их поймали. Привязали к повозкам и заставили идти без пищи и воды. Один из них, старик, вскоре упал. Его труп тащился за повозкой до самой ночи. Тогда я решил, что убегу. Убегу или погибну. Я заметил, что один из стражников часто заглядывается на меня. Я стал ему улыбаться. Он принёс мне хлеба, достал откуда-то тёплое одеяло. Стал говорить мне, что хочет меня. Чтобы я соглашался, ведь скоро меня оскопят, так хоть напоследок получу удовольствие. Я сделал вид, что согласился. Когда мы остановились на ночлег, он вывел меня из лагеря. Я позволил себя раздеть, касаться своего тела, везде… А когда он… Я ударил его камнем по голове. Я убежал. Мне удалось убежать. Я не знал, где я нахожусь, куда идти, как скрываться. Как добыть пищу, развести огонь, построить шалаш. Я ничего не умел, ни на что не годился, украсть боялся, милостыню просить стеснялся… Сам не знаю, как я добрался до какого-то города. Я умирал от голода и совершенно выбился из сил. Хотелось только есть, больше ничего. Забрался в первую попавшуюся таверну, попытался стащить кусок хлеба. Меня поймали. Поймали люди. Они везли в Бернику партию рабов-эалов. Один из их рабов умер. Тогда они сняли ошейник с мертвого и надели его на меня.

В комнате стало серо, холодно и неуютно. Зимняя ночь уползла за перевал, но утро ещё не наступило. Родрик прижал к груди притихшего Аля, причесал пальцами его волосы, плотнее укутал плечи меховым покрывалом. Прижался губами к прохладному лбу. Ему было грустно, грустно и тяжело.

— Я не помню, что было со мной потом. Я словно умер или сошел с ума. Помню, что было очень больно. В памяти остались лишь самые примитивные ощущения: боль, страх, холод, голод, жажда. Мысли путались, люди казались монстрами. Я только знал, что они делали мне больно. Хотя какая-то часть меня понимала, что они делают со мной. Но они приказывали, и я подчинялся. И это было хуже любой боли — не иметь возможности сказать «нет», сопротивляться, драться, кусаться… А потом появился ты. Я не знаю, почему ты был другим. Как будто я знал тебя. Как будто все это время я ждал только тебя. А потом ты снова пропал.