Штрафники. Люди в кирасах
(Сборник) - Колбасов Н. - Страница 2

Если уж откровенно, то новость его не обрадовала. Хоть и думал он постоянно о своей Катюше, по ночам она ему снилась, но встречи с ней боялся. Что он скажет ей? Чем порадует? Тем, что «вышку» ему десятью годами заменили? Так для нее это, пожалуй, еще хуже — десять лет оставаться соломенной вдовой и воспитывать двух детишек-малолеток.

Дорога, ведущая к лагерной зоне, уже подсыхала, но Колобов все равно шел обочиной, по траве, безжалостно обглоданной козами. За его спиной время от времени хмыкал каким-то своим думам пожилой конвоир. Он не торопил заключенного, и Николай был благодарен ему за это. Ему надо было с духом собраться и подготовиться к серьезному и трудному объяснению с женой.

Что сказать ей? С чего начать разговор? Он прикидывал и так и эдак, но ничего дельного, убедительного в голову не приходило. За тяжелыми мыслями не заметил, как подошел к лагерной проходной. Войдя, остановился напротив сидевшего за дощатой перегородкой дежурного.

— Колобов это, у которого свидание, — сказал подошедший сзади конвоир.

— Понял, — дежурный кивнул и привычно оглядел Николая. — Вот за этой дверью у нас комната для свиданий. Иди, а то она уже заждалась.

Николай нерешительно задержался перед дверью. Никогда с ним такого не было. Всегда считал себя крепким, собранным человеком. Оказывается, ошибался. Вот стоит и боится открыть дверь, увидеть собственную жену. Полтора месяца назад, побывав дома, утаил от нее, что приехал почти самовольно, без увольнительной. Думал, обойдется. А теперь вот, узнав о случившемся, она приехала сама. Будет укорять, ворошить свежую рану, словно теперь можно что-то исправить. К чему все это? Если бы знал, что так обернется, сам никогда не променял бы всю их жизнь за день счастья.

Колобов вздохнул и, наконец решившись, рывком открыл дверь в комнату с маленьким зарешеченным оконцем, круглым столиком, жестким диваном и двумя табуретами. Катюша сидела за столиком, читая какой-то журнал. Увидев мужа, поднялась и посмотрела так, словно не узнала его.

И Николай не узнавал. Совсем другая стала жена, не такой, какой видел ее в последнюю встречу. Опять подобранная, статная. От беременности и следа не осталось. Чистое, голубоглазое лицо, девичьи косы тугой плетью свисают с плеч.

Успев приметить все, даже печаль и укор в глазах, Николай выпалил:

— Здравствуй, Катюша!

— Здравствуй, Николай.

И замолчали оба, так и не сдвинулись с места. Он стоял у двери, она — возле столика. Николай знал, что Катюша не подойдет к нему первой: она гордая, к обману непримиримая.

— Прости, что так получилось! — со стоном выдохнул он, бросаясь к жене. В груди у него все горело, будто внутрь раскаленных углей бросили. Обняв ее, трижды поцеловал в губы.

— Сына родила?

— Дочку, — ответила таким тоном, словно оправдываясь.

Он непроизвольно вздохнул, но постарался отреагировать как можно бодрее:

— Дочка так дочка. Какое имя дала?

— Ты же говорил: если не сын, сама выбирай имя. Я и выбрала, Людочкой назвала.

— Красивое имя, — одобрил Николай. — Валюша уже есть, а теперь сестренка у нее появилась — Людочка. С матерью их оставила?

— Только Валюшу, — в первый раз улыбнулась жена. — Людочку как же оставишь? Ее кормить надо. Вот она, на диване. Устала с дороги и спит.

Глянув на диван, Николай только теперь увидел на нем свернутое трубкой белое одеяльце. Бросился к нему, взял на руки, откинул уголок и едва разглядел в глубине крохотное, подергивающееся во сне личико.

— На меня похожа, — радостно объявил он, нежно прикасаясь пальцем к носику дочурки.

— На тебя, — вздохнула Катюша.

И он понял этот вздох как невысказанный укор: будет, мол, без тебя целых десять лет расти. Аккуратно, чтобы не разбудить, положил девочку на диван.

— Что ж теперь, так получилось.

— Не получилось бы, если б тогда мне всю правду сказал. А ты обманул, представился, будто отпустили тебя ко мне на целые сутки.

— Волновать не хотел. Ты ж беременная была.

— «Не хотел»… Я б тебя сразу в часть спровадила, не задержался бы и часа дома. Может, обошлось бы все. А теперь вот осталась с двумя малютками… — И словно надломилась. В уголках глаз набухли слезинки, лицо покраснело.

— А судили-то тебя нешто не люди?! Или сердца у них нет? За один только день на десять годов упекли!

Он ни словом не обмолвился в письме о первом, самом страшном приговоре и теперь в душе радовался этому.

Катюша часто-часто заморгала, пытаясь сдержать слезы, но они непослушно закапали ей на руки.

— Ну вот… — поморщился Николай. — Что ж теперь плакать-то. Война идет, так что судей тоже понять можно.

— А ты не с фронта ли приехал!

— О чем теперь говорить… — повторил Николай. — Не убивайся, Катюша. Говорят, приказ вышел о формировании штрафных батальонов из тех, кто не сильно провинился. Я написал куда надо, чтобы меня зачислили в такой батальон. Искуплю собственной кровью…

— Да ты что?! — ужаснулась Катюша. — Какой кровью? Мало тебе, что от одного ранения еле оклемался? Совсем сиротами нас оставить решил?

— Так это только пишется, что «собственной кровью», — спохватился он. — На самом деле — обычная воинская часть…

— Коленька, милый ты мой, не надо! Лучше здесь оставайся… Я тебя сколько хочешь буду ждать, только чтоб живым домой вернулся…

Он тяжело вздохнул: что предчувствовал, то и вышло. Поднявшись, отошел к окну. Сквозь пыльное стекло увидел высокий забор с колючей проволокой поверху. Ему очень хотелось курить, но при дочурке не решался. Выйти бы на минуту из комнаты, но кто их знает — разрешается ли такое во время свиданий.

— Успокойся, Николай, — обняла его сзади Катюша. — Ведь ты уже воевал, медаль заслужил… И дети у тебя. Разве не правду я говорю?

— А у других что, детей нет? Или медаль мне только одному вручили? Ты пойми, не могу я отсиживаться за колючей проволокой, когда другие воюют. — Он продолжал глядеть в окно на страшный забор. — Видела бы ты, какое горе она несет, эта война…

— Ну, успокойся. Может, и не так я что сказала.

— А если ты думаешь, что я на Советскую власть обиделся, так нет этого. Не она, сам я себя в колонию заточил.

Катюша отошла от него и сидела, уронив на руки голову. Понимала, что расстроившие мужа слова были подсказаны ей ее женским, материнским чувством. Хоть и горек выбор, но по житейской целесообразности лучше уж десять лет промучаться с двумя детьми, чем остаться одной на всю жизнь. И в то же время она понимала: в том, что говорил сейчас муж, была своя, большая и общая для всех правда. Жить в такое тяжелое время только своими интересами, думать только о себе — нельзя. Но и ее ведь нужно понять…

— Прав ты, наверное, Коля, — глухо сказала она. — В одиночку не проживешь. Что всем — то и нам. Поступай, как тебе душа велит. А об нас не беспокойся — не в лесу живем, с людьми. Только знай, я тебя всегда ждать буду.

Колобов облегченно вздохнул, словно снял с плеч тяжелую ношу. Верная, любимая Катюша поняла и согласилась с ним. Вот она какая, его ненаглядная! Выходит, не до конца ее знал, недостаточно в нее верил.

— Ой, забыла совсем, вот глупая! — спохватилась жена. — Ты ведь, верно, голодный. Привезла я кое-что.

Вытащив из-под стола кирзовую хозяйственную сумку, стала торопливо выкладывать вареную картошку, маленький кусок сала, десяток яиц, самосад домашней выделки.

— Хлеба вот только нет, — виновато улыбнулась она. — Как ни экономила, не получилось. Очень уж мало дают его по карточкам.

— Да не нужно мне ничего, милые вы мои, — задохнулся от благодарности Николай. — Для себя поберегите. Вам с матерью деток на ноги поднимать. А меня тут кормят, может, лучше, чем вас там… — он запнулся, — на воле. Я по полторы нормы за смену вырабатываю. За это дополнительно мясной пирожок дают. Кто на двести процентов план вытягивает — тем по два.

На диване заплакала Людочка, и Николай, опередив жену, поспешил взять ее на руки. Прижал крошку к груди, ласково зачмокал губами перед васильковыми глазенками. Катюша, стоя рядом, тепло улыбалась. А Колобов, ласкаясь к дочурке, видел материнскую радость жены и чувствовал, как поднимается к сердцу тупая боль; не ласка это — слезы, не улыбка — горе. Наверное, никогда уж больше не озарится его лицо простой и легкой радостью.