Заноза
(Рассказы) - Ленч Леонид Сергеевич - Страница 17

— Прикажите ему, товарищ секретарь, прекратить это безобразие. Нас он не слушает, для него бумага — все. Ведь это же что такое?.. Слон и тот не выдержит, не то что корова!..

Я говорю Куличкову по возможности спокойно:

— Надо прекратить опыт, Егор Егорович. Наука разная бывает. Есть еще, к сожалению, и лженаука. С областью я поговорю, мы этого вашего Сигаёва приведем в чувство. Перестаньте только коров и людей мучить!

Вижу — у него в глазах забегали радостные огоньки, но… мнется, топчется на месте.

— Ну, в чем дело, Егор Егорович?

Пока вы, товарищ секретарь, поговорите с областью, пока то да се, а он завтра обещался приехать, Сигаёв. Будет требовать!

— Гоните вон!

— Бумага у него, товарищ секретарь.

— Сошлитесь на меня! И гоните!

— Не уйдет! Бумага у него!

Тогда я спрашиваю:

— А бык у вас как — серьезный?

Белобрысый хлопчик с железякой отвечает за Куличкова:

— Бык у нас подходящий. Дунаем зовут. Мы его на чепи держим.

— Вот вы Дуная вашего и спустите с „чепи“ на Сигаёва, товарищ Куличков, если он не захочет сам добром уйти!

Доярки засмеялись, но Куличков даже не улыбнулся, только вздохнул да поправил повязку на щеке.

Я простился с народом и уехал.

К себе в район я попал только через два дня, сейчас же позвонил в обком и рассказал первому секретарю про безобразия кандидата наук Сигаёва.

Прошла неделя, и снова я заехал в „Спартак“ и тут узнал то, что меня буквально потрясло: исполнительный Егор Егорович выполнил мое „указание“ точно, то есть сначала предложил Сигаёву удалиться, а когда тот отказался и стал разговаривать басом, спустил на него быка, заявив при этом, что действует „по директиве районных организаций“.

Рассказал нам с Василием Ивановичем об этом знакомый белобрысый хлопчик.

— Да что он у вас, в уме, ваш Куличков?! — вырвалось у меня. — Разве можно на человека быка спускать? Я же пошутил тогда! Ведь Дунай мог этого кандидата наук насмерть забодать.

— Не! — сказал хлопчик. — Не мог. Кандидат дюже резвый попался. Как чесанул — так только на станции остановился. Полкилометра бежал, как… этот… спринтер!

Мы с Городцовым переглянулись, и старик произнес с обычной своей важностью:

— Рефлекс! По Павлову, по Ивану Петровичу!

При новом председателе дела у колхоза пошли в гору».

Однажды, вернувшись с работы, я застал у себя дома незнакомую старушку.

Замечено, что некрасивая женщина к старости либо удивительным образом изменяется к лучшему — и тогда на нее снисходит долгожданное, но, увы, уже никому не нужное благообразие, либо она превращается в нормальную старую ведьму. В данном случае имел место второй вариант превращения.

За столом сидела и чинно кушала суп доподлинная обитательница Лысой горы — с красными кроличьими глазками, с острым малокровным носиком, тщетно пытавшимся дотянуться до столь же острого, выпяченного подбородка, оснащенного пикантной бородавкой. Хвоста, впрочем, я у нее не заметил.

— Познакомься, Вася! — сказала мне моя жена Клавдия. — Это моя милая, хорошая баба Надя. Она приехала к нам погостить из своего милого Кустополя. Помнишь, я тебе читала письмо.

Я пожал протянутую мне холодную лягушачью лапку, промямлил какую-то любезность и тоже сел за стол.

— Я так рада, что вы приехали, баба Надя! — натянуто улыбаясь, продолжала фальшиво ворковать моя жена. — И Петенька очень рад! (Она строго посмотрела на нашего сына Петьку, ученика первого класса, и дисциплинированный Петька молча кивнул головой.) И Вася очень рад! Ты ведь рад, Вася, правда? — обратилась она ко мне.

Я поднял опущенную над тарелкой с супом голову и увидел две пары женских глаз, устремленных на меня. Одни глаза приказывали, другие — красноватые, кроличьи — издевательски ухмылялись, как бы говоря:

— Ну-ка, миленький, попробуй, скажи, что ты не рад, и я тебя тут же превращу в антенну для телевизора.

Я с трудом выдавил из себя: «Рад!» — поперхнулся супом и выбежал из-за стола.

Я не хочу обижать милый город Кустополь. Я убежден, что там живут и работают на редкость симпатичные, хорошие советские люди, в том числе замечательные стариканы и столь же замечательные стариканши. Наверное, двоюродная бабушка моей жены — Надежда Игнатьевна (она же баба Надя) составляет среди них досадное исключение. Старушка — в полном соответствии со своей внешностью — оказалась отменной сплетницей, страшной злыдней и глубоко принципиальной склочницей.

На второй день своего пребывания у нас она — по секрету! — сказала Клавдии, что та «могла бы сделать лучшую партию», что у меня «легкомысленная походка» и что за мной «надо глядеть в оба». А вечером сообщила мне — и тоже по секрету! — что у Клавдии в Кустополе всегда была «целая орава поклонников», что «такое с годами не проходит» и что за Клавдией «надо глядеть в оба».

Она часами просиживала у парадного с лифтершами, когда те, собравшись, перемывают косточки жильцам дома, и вносила свою посильную лепту в эту перемывку, рассказывая всякие небылицы про меня и про Клавдию — свою внучатую племянницу. А нам она приносила, словно сорока на хвосте, самые свежие новости из жизни наших соседей. И всякий раз эти новости были такого свойства, что казалось странным, почему окна нашего жактовского дома не заделаны решетка ми.

Она стала таскать Петьку с собой в церковь. Однажды я услышал, как они вдвоем пели «Богородицу» и омерзительный козлетон старухи как бы подпирал снизу чистый дискант моего сына.

Я рассказал об этом Клавдии и потребовал немедленного изгнания бабы Нади назад в ее милый Кустополь.

— Ни в коем случае! — сказала моя жена. — Надо считаться с тем, что она старый человек и что у нее пережитков прошлого гораздо больше, чем у нас с тобой. А знаешь, какие они цепкие, эти пережитки?! Я сама поговорю с ней насчет Пети. Я сделаю это деликатно, ты, пожалуйста, не вмешивайся.

Мне пришлось отступить.

Баба Надя продолжала жить у нас. И всякий раз, когда мы узнавали о какой-то ее новой гадости, Клавдия говорила мне.

— Ну, что ты хочешь от старого человека, битком набитого пережитками прошлого?!

Незаметно для себя мы теперь уже не осуждали бабу Надю, а невольно оправдывали ее гадкое поведение. Так пережиточный вирус проник в нашу кровь и стал действовать с каждым днем все сильнее и сильнее.

Как-то мы были в гостях в одном малознакомом доме, и там же нас познакомили с молодым, но уже зазнавшимся киноартистом, имя которого я, по причине вполне понятной, назвать не хочу. За ужином Клавдия сидела рядом с ним, и мне решительно не понравилось ни то, как киноартист смотрел на Клавдию, ни то, как Клавдия смотрела на киноартиста.

Когда мы возвращались домой пешком пустынной ночной улицей, я довольно нервно сказал Клавдии об этом. Она посмотрела на меня задумчиво и сказала:

— А знаешь, это ведь во мне пережитки заговорили!

— Опомнись, Клавдия, какие пережитки?!

— Баба Надя говорила, что одна из моих прабабок бежала от мужа с гусаром!..

Через неделю после этого случая меня вызвали в школу, где учится наш Петька. Директор школы положил передо мной на стол какую-то бумагу и попросил прочитать вслух то, что было в ней написано.

Я надел очки и прочитал:

— Мой сын Петр Корочкин болен сиводня онгиной и патому не может прити в класс на урок.

Под этой письменной работой моего многообещающего сына стояла моя подпись, подделанная настолько грубо, что было ясно — каллиграфа из Петьки во всяком случае не получится!

Когда я вернулся из школы, Клавдии дома не было. Я позвал Петьку к себе и показал ему его «домашнее сочинение». Он побледнел и ничего не сказал.

— Ну! — прикрикнул я.

Петька шмыгнул носом и простонал: