Человек-университет - Черевков Владимир Гервасьевич - Страница 2

Сбоку саней неторопливо, размеренным шагом шли закутанные по глаза мужики и дышали густыми клубами пара.

Соскучившись идти молча, возчик в самом конце обоза крикнул в спину другому:

— Э-ей, Тереха! Знатно дерябает, а?

Тот повернулся и, поджидая, одобрительно сказал, упирая на «о», как говорят в тех краях:

— Мороз-то? Ничо, жигает — не спросится. Потом он сразу присел на корточки и, вытянув голову, стал всматриваться вдаль.

— Чо ты? — удивленно спросил подошедший и сам обернулся.

Далеко видная в сияющих ровных снегах двигалась, догоняя обоз, черная точка.

— Не то зверь, не то человек, — задумчиво сказал Тереха, — что за притча?

— Кликнуть, что ль, обозу? — продолжал он думать вслух и сейчас же, обернувшись, закричал:

— Э-а-та! Сто-ой!

— Сто-ой! Сто-ой! — перекинулось от саней к саням и дошло до передних. Обоз остановился, заскрипев полозьями.

— Что-й-та-а? Эй! Кого там? — кричали издали, подбегая мужики и, остановившись, начинали пристально вглядываться в дорогу позади обоза.

Теперь уже ясно виден был в снегах человек.

— Что такое? Почему такое? — сердито спросил, торопливо подходя, приказчик. — Это ты, Ваньк, обоз остановил?

— Человек бежит, — нехотя ответил Тереха.

— А вам-то что, лиходеи? Обоз надо задерживать?

— Ничо, рыба, небось, не протухнет, — весело отозвался Ваньк, тот самый, что шел позади всего обоза, — а бежит человек — знать дело есть. Как не обождать?

— Вестимо, — поддержало несколько голосов.

В это время бежавший перешел на быстрый шаг и, крупно размахивая руками, приблизился вплотную. Луна освещала его с головы до ног. Это был высокий, стройный парень с приветливым лицом, одетый совсем не по морозу — в один нагольный тулуп.

— Здравствуйте, добрые люди! — сказал он запыхавшимся голосом.

— Здравствуй и ты, — ответили возчики.

— Дозвольте пристать к вам.

— А ты откудова? — выдвинулся вперед Тереха.

— А из Денисовского.

— O-o! — удивленно протянул Тереха. — И все бежал?

До Денисовского отсюда было семьдесят километров.

— Где шел, а где и бежал. — Парень доверчиво улыбнулся, и всем приятно стало от этой улыбки.

— А куда пойдешь-то с нами? — продолжал Тереха.

— В Москву.

— В Москву-у? А пошто?

— Учиться, добрый человек.

— Учиться? Вот ты дело какое, — Тереха покрутил головой и оглянулся на товарищей. Приказчик встрепенулся.

— Ну, пошел! Чего там! — крикнул он возчикам.

— Погоди-ко, — неторопливо сказал все тот же Тереха. — Тут человек, а он… Ты кто ж такой будешь? — строго спросил он парня.

— Крестьянин.

— Крестьянин? Та-ак. А жрать что есть у тебя? Ведь до Москвы-то месяц ходу.

Парень отвернулся.

— Так, что-либо… — неуверенно сказал он, — вам подсоблю где, авось, и накормите…

Он помолчал. Молчали и возчики, теснее сплотившись вокруг неожиданного попутчика.

— Ну-к, что — ж, — повернулся Тереха к приказчику и посмотрел ниже его заледенелой бороды, — собча тебе за него заплотим. Корми со всеми.

— Верно, верно, — поддержали возчики, — с артели, значит.

Тереха поднял голову и повелительно крикнул:

— Трога-ай!

Все быстро разошлись по местам. Полозья запели, обоз двинулся.

— Как звать-то тебя? — спросил Тереха, бросив парню шубу со своих саней.

— Михайло Ломоносов, — тихо ответил тот, благодарно взглянув на него.

Первые две ночи в Москве Михайло провел в санях приютившего его обоза. Потом Тереха сдал его с рук на руки своему знакомцу, дворовому человеку, с непременным наказом определить парня в ученье.

Затерявшись среди челяди, Михайло прожил здесь больше недели. Ни одной новой книжки не успел прочесть он за это время, так как приходилось постоянно быть на побегушках, выполняя различные поручения многочисленной дворни. Отчаяние стало овладевать им, и он вздумал уже бежать отсюда и самому попробовать «определиться».

Наконец, приятель Терехи повел его куда-то с собою. Шагая с Михайлой по улице, он задумчиво говорил ему:

— Нашему брату-мужику пролезть в науку все одно, что верблюду в игольное ушко. Однако дерзай, паря, дерзай… Веду тебя к ученому монаху, отцу Порфирию. Обещал вытянуть тебя на свет, ежели стоющий…

— Ну, что же ты знаешь? — спросил отец Порфирий, с любопытством разглядывая Михайлу.

Михайле сравнялось уже семнадцать лет, и отец даже ладил его жениться. Он был не робок. Но здесь перед первым своим экзаменом он почувствовал себя неразумным пятилетним мальчишкой. Ноги у него задрожали, и он, запинаясь, нерешительно ответил:

— Немного… по церковным книгам…

— А ну, прочти.

Монах подал ему толстую книжицу. И тотчас же Михайло оправился. Как боевой конь, почуяв знакомую обстановку, он бодро поскакал по строчкам.

Порфирий смотрел на него с удивлением. Такая грамотность у мужика в то время была поразительна.

— Довольно, — прервал он, — нельзя сказать, чтобы это было «немного». Весьма даже предостаточно.

— Знаю еще арифметику и грамматику, — осмелев, сказал Ломоносов.

— Ого! Не хвастаешь ли? — И Порфирий с недоверчивой улыбкой задал ему несколько вопросов.

Михайло отвечал без запинки.

— Откуда у тебя сие? — опешил изумленный монах.

Михайло вынул из-за пазухи грамматику Смотрицкого.

— Вот здесь, на тринадцатой странице извольте развернуть.

— Да ты что, наизусть что ли знаешь?

— Всю книгу! — радостно подтвердил Ломоносов, видя свой успех, и сразу же начал с первой страницы, нарочно глядя в потолок.

Порфирий не прерывал его несколько минут, следя по строчкам и изредка почти с испугом вглядываясь в его лицо.

— И арифметику? — спросил он тихо.

— И арифметику так же, — счастливо ответил Ломоносов.

Монах встал, подошел к необыкновенному юноше и поцеловал его в лоб.

Оставив Михайлу в келье, он тотчас же отправился к своему начальнику — ректору Заиконоспасской академии.

— Ваше высокопреподобие, — торжественно сказал он в конце беседы, — к нам залетел молодой орел, вскормленный нивесть как между северных ворон. Надобно дать ему расправить крылья.

— Не лучше ли иметь домашних птиц? — возразил хитрый монах-ректор. — С орлами бывает хлопотно.

Его смущало мужицкое происхождение Ломоносова. По уставу в академию могли приниматься только духовные и дворяне.

Однако Порфирий, который имел большое влияние на ректора, добился своего. Михайлу Ломоносова зачислили в академию, записав его дворянским сыном.

То, что так пышно именовалось академией, было просто-напросто средним училищем, в котором зубрежкой вгоняли в учеников церковно-славянский, латинский и греческий языки и опять-таки божественные благоглупости на этих языках. Вся тогдашняя образованность сосредоточивалась в руках церкви, которая сама была невежественна и темна и никакого представления о настоящих науках не имела.

Воспитанникам академии выдавался всего алтын[1] в день на содержание. На эти деньги они должны были и прокормиться, и купить бумагу, и справить для себя все другое, включая одежду и обувь. Большинству помогали родные. У Ломоносова же не было совсем никого. Он жил в крайней бедности, ходил в лохмотьях и постоянно голодал. Кроме того, зная его происхождение, на него взваливали всякую черную работу, и, наконец, он исполнял обязанности пономаря.

И все же теперешнее свое состояние, даже по сравнению с привольной и сытной жизнью в теплой отцовой избе, Михайло считал наивысшим счастьем.

Первый его учитель никак не мог понять, каким образом полудикий рыбак через десяток дней уже знал латинскую азбуку и читал слова не хуже его.