Идёт человек…
(Новеллы) - Троицкий Николай Алексеевич - Страница 1

ЛЮДИ

Слепой стоял на улице. А люди шли. Разные: старые и молодые, богатые и бедные, мужчины и женщины. Шли и не замечали слепого.

Может быть, они были незрячие?

Слепой играл на скрипке элегию Массне про ушедшую белую и невозвратную весну. А люди шли и не слушали его игры.

Может быть, они были глухие?

Слепой играл и думал. У его ног на тротуаре лежала шляпа. Перед его слепым взором рисовалось, что в нее сыплется струя светлых и звонких монет. А люди шли и никто, хотя бы малым, не поделился с ним.

Может быть, они ничего не имели?

Слепой играл закрыв слепые глаза. А вокруг бурлила жизнь: сплошным потоком двигалась людская толпа, тысячи автомобилей неслись по улице, в воздухе летели аэропланы. Ровный и стойкий городской шум прорезывался гудками или человеческими выкриками. Это была поступь современной жизни. А над всем светило Вечное Солнце.

Слепой закончил играть. Он улыбнулся и актерски поклонился шедшим. Затем нагнулся и стал осторожно трогать тротуар, отыскивая шляпу.

Кто-то ее услужливо поднял и передал ему в руки.

Он летит на аэроплане. Четыре кресла повернуты так, что образуют купе. Когда он садился купе было свободно и он занял там место.

Он хотел быть один. Сидел и думал. Внизу плыла суетная и грешная земля. Здесь было ровное гудение моторов. Он как бы оторвался от земных тревог и чувствовал себя отрешенным от всего. На душе было неясно, но мирно.

Он — это был я.

На следующей остановке вошло двое. Они заняли места против меня. Первый — старший был, явно, начальником и что-то начал говорить подчиненному. Говорил тихо, но в его голосе была нравящаяся жизненная уверенность.

Но я не слушал говорившего, потому что все, чем я владел — и духовное и физическое, сразу же восстало против второго. Он был молод, красив и самоуверен.

Слушая начальника, он в то же время рассматривал меня — как вещь. Покончив с осмотром моего тела, он бесцеремонно уставился мне в глаза и улыбался. В его лице, взгляде, позе, во всем, во всем было одно — превосходство надо мной. Я был для него подопытным животным.

Я не мог сдерживать себя, мною овладевало бешенство. Он продолжал в упор смотреть на меня.

Он и не подозревал, что всю мою предыдущую жизнь, начиная с детства я был, вот, таким подопытным, каким он видел меня. Это было в стране тирании и насилия над человеком. Вот такие же, как и он, били и пытали меня по тюрьмам, унижая во мне все человеческое.

Так было долго. Но счастье улыбнулось мне и я оказался в стране свобод.

Я был для него подопытным животным, а он для меня, как на ладони, оголенным во всем своем ничтожестве. Я хотел все это ему сказать, но из горла вырвался только хрип. Это окончательно расстроило меня. Поднявшись я перешел на другое свободное место. Откинувшись на спинку кресла, я сидел, закрыв глаза. Руки мои слегка дрожали.

Самолет подрагивая шел на посадку. Он тронул землю, слегка оттолкнулся и покатился, снижая скорость.

Пассажиры выходили. Почему-то не глядя на меня, вышел и мой антипод. Когда он исчез в двери, ко мне подошел его начальник и, наклонившись, тихо сказал:

— Я все понимаю. Простите, пожалуйста, нас…

…Вот и опять случилось в жизни так, что я увидел только грязное и не рассмотрел рядом с этим Человека.

Весна. Деревья только что начинают распускаться под действием теплого в меру солнца. Сегодня в парке многолюдно.

Художник рисует. В самодельном ящичке лежат краски. В руках палитра. На полотне что-то непонятное.

Он часто задумывается и смотрит вдаль. Затем быстро-быстро кладет мазки. Но ни парка, ни деревьев, ни реки на которые он так пристально смотрит, на картине нет. Там какой-то сумбур цветного движения.

Вот он в радостные и светлые тона мазнул черным. Задумался опять. И вдруг резким и решительным взмахом положил через все полотно желтую изломанную линию, расколовшую, начавшие мрачнеть, цветовые скопления.

Уже несколько человек стояло невдалеке от него. Наблюдали. Слышались тихие фразы:

— Ничего не понятно!

— Да это он так, что Бог на душу положит.

— Так чего же он смотрит куда-то? Рисуй, что видишь.

— Нас за дураков считает.

Художник обернулся. Положил палитру и сказал просто и хорошо:

— Совсем не так. Я рисую для вас, для людей. Если вы хотите иметь то, что видите, так на это существует фотография. А мы, художники, должны передать вам жизнь, прошедшую через нас, через наше творческое видение.

На моей картине я хочу показать, что наша эпоха — эпоха распада. Мы живем в период крушения всего — религии, морали, государственных основ.

Человек нашего времени растерялся. Все, чем он жил в прошлом — поколеблено. Будущее туманно. Плохо то, что будущее немного приоткрыто ушедшей вперед наукой. Но основ будущего человеческого бытия не найдено. Поэтому человеку страшно. Он подсознательно чувствует, что в современном обществе что-то неладно. Ко всему этому кто-то сказал, что мы живем на острие термоядерных бомб и ракет. Это же действительно страшно. В один день может быть разрушена вся наша планета — вот вся эта красота! — он обвел рукой вокруг себя.

В группе уже стояло человек сорок.

— Раньше художники рисовали жизнь такой, какой она была вокруг них, и это была их правда. Сейчас мы, современники, изображаем жизнь, какая она есть в наше время, и это наша правда. Если я буду рисовать так, как рисовали прежде, это будет ложь. А я лгать не хочу.

Посмотрите на мою картину. Светлые и радостные тона это наша жизнь. Вернее, какая она должна быть. Но вот пришло что-то очень нехорошее и непонятное, для нас людей, и вошло в эту жизнь. Тогда я внес темные тона. А вот эта линия — это надвигающаяся катастрофа человечества!

Он снова повернулся к зрителям и, глядя поверх них, замедленно, сказал:

— Может быть, я не прав. Может быть, я еще уберу эту линию, — и переведя взгляд на людей смущенно добавил: — Мне очень хочется, чтобы вы поняли меня.

Художник ждал ответа. Толпа молчала.

Один человек отделился и пошел прочь. За ним стали расходиться и другие.

Художник вновь смотрел в ту точку, в которой он видел что-то. Затем нагнулся к ящичку и подбирая краски стал делать вид, что смешивает их на палитре. И никто не видел, что он плакал.

Его слезы падали на краски и смешивались с ними.

Воскресенье. Центр города. Уже скоро полдень. Человек идет по улице. Тысячи таких же идут по уличным артериям. Иные не торопясь, другие суетно. Человеку хочется поговорить. Но с кем и как? Нельзя начать разговор на улице — не положено. Разве адрес спросить? Ответят: «Извините, не знаем». Человек идет дальше. У витрины стоит группа людей. Остановился и он.

— Хорошие вещи!

Кто-то взглянул на него и, выждав две-три секунды, отошел. Остальные замолчали.

Идет человек — один. Улица выводит к набережной. На ней парк. Людей и здесь много, но больше пожилые и дети. В песочнице копается несколько ребятишек. Он присел на корточки. Взял горсть песка. Из кулака посыпалась золотая струйка.

— Хороший песочек! А? — и его глаза стали голубыми и добрыми.

Детишки настороженно поднялись и медленно стали отходить к скамейке. Женщина, сидевшая там, отставила вязанье и подозрительно глядела на незнакомца.

Он не без усилия поднялся и пошел далее. Группа стариков заняла перед цветником целую скамейку. Подошел. Никто не обращает внимания. Стой и слушай. Он слушал. Говорят — так обо всем. Постоял и пошел.