Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 8

— Сэр… Утром.

Утром Корабельщик и Скромный вышли на Маросейку. Солнце вставало где и положено, со стороны Покровской. Дальше к югу слышалось уже как бы гудение громадного улья: то площадь Хитровка, знаменитый Хитровский рынок, воспетые Гиляровским рукотворные катакомбы, а главное — работная биржа! — восставала ото сна.

Не случись вчерашней лихой вылазки к эсерам в Трехсвятский переулок — он располагался прямо над Хитровской площадью, чуть севернее — Скромный бы сегодня пошел на биржу, нанявшись в грузчики. Место было бойкое, и Скромный нисколько не опасался опознания. Работали плотники, каменщики, маляры, сооружая и раскрашивая щиты, будки отхожих мест, лотки, палатки, переносные прилавки и трибуны для пламенных буревестников революции. Стояли за расчетом, переругиваясь, люди. Опрокидывали от радости стаканчики, заедали похлебкой из плошек.

Художники с Хитрова рынка прямо на глазах мазали вензеля, разгоняли громадные декорации к балаганам, афиши к синематографам, выводя никогда не виданных живьем чудовищ. Здесь были моря с плавающими китами и крокодилами, и корабли, и диковинные цветы, и люди со зверскими лицами, крылатые змеи, арабы, скелеты, красногвардейцы, изъежившиеся лютыми штыками; неизъяснимой толщины буржуи в обязательных цилиндрах — все, что могли выдумать «мастаки и архимеды», как несколько презрительно поименовал их Аршинов.

После нескольких лет войны тут уже не пели смешных песенок, но все так же не лазили в карман за словом. На рядах стояли бараночники, сапожники, скорняки, жутко обижающиеся, если назвать их шкуродерами. Портные готовы были залатать или зашить что угодно хоть на человеке, только плати.

Люди, сбитые с мест, вырванные из жизни войной, подряжались висеть под крышами, ходить по карнизам ради штукатурных или кровельных работ, спускались под землю в колодезь. Иные писали красками, вырезали из досок чудеса, на которые уже вовсе не стало спросу. На южной стороне рынка, за благотворительной бесплатной столовой, ковали лошадей — на это пока спрос имелся, ведь лошадей в Москве насчитывалось не сильно меньше людей… Словом, на Хитровском рынке найти пропитание могли что человек, что ворона.

Но логово растревоженных эсеров даже не улей, осиное гнездо. А еще севернее так и вовсе Покровские казармы. Это уже, получается, шершни: отряд чекистов Попова, того самого балтийца, которого вчера Корабельщик обложил «кокаинщиком сраным». Наверное, Попов обрадуется встрече — да Скромный точно знал, что сам-то не обрадуется нисколько.

— Товарищ Корабельщик, надо решить, что делать. Если еще где надо вас прикрыть, сейчас же и договоримся. Пусть вы и верно угадали, что я недоволен здешними анархистами, но Петра Алексеевича я все же хотел бы посетить.

— Кропоткина?

Скромный кивнул:

— Хотел бы посоветоваться с ним о некотором деле, вам, впрочем, тоже известном. Товарищи говорили, что Петр Алексеевич вот-вот переедет в самый Димитров, это тридцать верст в губернию. Поди его там отыщи.

— А нынче где он?

— Мы как-то с Аршиновым шли по Пречистенке, он показал мне дом и говорит: «Вот здесь недалеко живет Кропоткин. Я советую тебе посетить его.» И я задумался: с какими важными вопросами уместно беспокоить старика? Да так до сих пор и не решился. Он же — Кропоткин! Князем родился, мог в масле кататься. Но анархистом стал по убеждению, из роскоши в борьбу и ссылки ушел. Из тюрем бегал, за границей скрывался. Все, что мы в кружке изучали, все, что написано о русской анархической идее — все из него растет, из главной книги «Хлеб и воля». Кто я перед ним?

Матрос тяжело вздохнул, поглядел на светлеющее небо. Солнце вставало в растворе Маросейки, там, где уже начиналась Покровка. С крыш тяжело шлепались капли утреннего тумана: вчерашний дождь испарился над нагретой землей, всю ночь блестел на листьях, оседал на руках и кожаных куртках редких красногвардейских патрулей. Отчаянно зевающие фонарщики тащили свою тележку обратно, теперь просто закручивая газовые краны. Свет фонарей на фоне летнего дня уже ничего не значил; да и само вчерашнее казалось призрачным, невесомым, вовсе не таким чугунно-многозначительным, как при беседе с расстроенным генералом.

Корабельщик долго смотрел на рассвет. Наконец, сказал:

— Я вам, если честно признаться, завидую. Ваши колебания — пустое. Дело у вас важное, с таким учителя беспокоить не стыдно. А мне вот Михаилу Афанасьевичу и сказать, выходит, нечего. Умелым воровством не похвалишься. Как бы еще лучше воровать, не посоветуешься.

Скромный вздохнул тоже:

— Хотите совет?

— Не откажусь.

— У вас же имеются еще наверняка империалы? Вот ему и отсыпьте. Война приближается, а за совзнаки уже ничего не укупишь. Глядишь, ему ваша золотовка жизнь спасет. Предлагаю на сегодня так и поступить: я к Петру Алексеевичу, вы к Михаилу Афанасьевичу. А встретимся вечером здесь же. Вам на какой адрес надо? Может статься, нам по дороге, я бы еще кое-что поспрашивал.

Корабельщик невесело засмеялся:

— Адрес у него Андреевский спуск, тринадцать. Но в Киеве.

Скромный понимающе кивнул:

— Граница, документы. Опять же, в самом Киеве арестовать могут. Центральная Рада, контрреволюционеры. Да и просто сволочи. А он кто?

— Доктор, женские болезни лечит. Уездным врачом служил в Смоленской губернии, там и познакомились. Правда ваша, что болтать попусту, идемте к Петру Алексеевичу вместе. За обед не беспокойтесь, это с меня, как обещано.

Далеко-далеко закричали гудки заводов: работали еще и «Братья Бромлей», самые первые станкостроители в России. Работали еще железнодорожные мастерские. Не ушел еще на колчаковский фронт весь электролитический завод, еще дышал завод Гужона у Рогожской заставы. В Хамовнической стороне гудели фабрики Абрикосова и Бутикова, где весной выбрали было депутата-меньшевика, да приехал от левых эсеров Сазонов и поклялся бросить контру в топку литейки; тут уж пришлось верного человека выбрать, большевицкого.

Матрос и анархист прошли по Маросейке до перекрестка Новой-Старой площади — тут их нагнал, наконец, обвешанный людьми трамвай. Переглянулись, отказались давиться, пошли дальше, забирая левее и ниже, к набережной, к мосту, на ту сторону, оставляя справа Кремль, обходя появляющихся на улицах людей.

— А когда вы хотите… Туда? — Скромный кивнул на шатровые верхи башен. В утреннем свете резко чернели царские орлы. Красный кирпич стен, сырой от осевшего тумана, блестел жирно, неприятно.

Корабельщик пожал плечами:

— Как с вашими делами закончим, так бы и сходить. И мыслю я, сходим туда мы по вашему мандату от ревкома.

— С эсерами вы эсер, с генералами вы офицер… Кстати, у кого мы ночь ночевали? Кто Андрей Андреевич, кто Сергей Степанович? Генералы-заговорщики?

Корабельщик пожал плечами, поглядел несколько выше царских орлов, и повертел пальцами в воздухе, словно бы листая невидимую книгу:

— Ага. Есть. Вот, Андрей Андреевич Посохов, брат контр-адмирала Посохова. Так, но Сергея Степановича в списках почему-то нет…

— В каких еще списках его нет?

— Да ни в каких нет. Ни по инфантерии, ни по кавалерии, ни по инженерии. Даже в конвойных и тюремных командах не значится такого генерала… Хм. Странно. Кто же он на самом деле — призрак или человек?

— Может, он вовсе и не генерал, и не военный. Может, родственник. Тесть, брат, зять.

— Верно. Тогда его можно год искать, и все равно не найти…

— С каждым вашим ответом у меня все больше вопросов? Как вы эти списки смотрите? Вы их все наизусть заучили? Кто вы, все-таки, такой?

— А вот как явимся мы в Совнарком, так вы все и узнаете из первых рук. Своими глазами увидите.

Прошли еще несколько по Софийской набережной, замаячил впереди купол Храма Христа Спасителя. Солнце поднималось, и от речки запахло илом.

— Честно скажите, вы Ленина не убить собираетесь? — поинтересовался Скромный. — А мои документы чтобы потом на анархистов подумали?

Матрос помахал широченными ладонями перед лицом, разгоняя невидимый дым: