Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич - Страница 1

— Товарищ Скромный? Вот это встреча! Далеко же вы забрались от самого Таганрога.

Июнь месяц жаркий даже в Москве. Пыль немощеных улочек ложится на рассохшиеся доски столика.

— Откуда вы меня знаете?

Товарищ Скромный опустил руку в карман френча, нащупал револьвер. Наган игрушка сложная, хотя и отменно точная. Подошедший матрос движение заметил и успокаивающе развел пустые ладони:

— Я вас помню по Таганрогской конференции анархистов, где Веретельник требовал расстрела Левы Шнейдера. Просто я там не выступал. Сидел, слушал. Такое, оказывается, увлекательное занятие…

Снял бескозырку, утер куском бумазеи лоб, шею, коротко стриженные черные волосы. Кивнул на толпу мужиков у палатки:

— Пиво дрянь, а только ничего лучше не найти. Вы же в Москве до конца месяца, верно?

— Верно, — Скромный руку с револьвера не убирал. Действительно, начало восстания против немцев и австрийцев назначили на первые числа июля. Но что-то незнакомый матрос; а впрочем — через Таганрог от немецко-австрийской оккупации отступали все революционные силы. И анархисты, и большевики, и левые эсеры. Кому показывали новое направление перекочевки, кого разоружали, ставили к стенке и стреляли — за трусость, предательство, мародерство. Сам Скромный из Таганрога двинулся на Волгу, по ней через Астрахань и Царицын в Москву… Где угодно мог встретиться матрос.

— А звать вас, гражданин матрос, как?

Задавая вопрос, товарищ Скромный чуть повернулся и огляделся из-под век. Переход Жукова Проезда через густой жгут железнодорожных путей: на дороге брусчатка, обочины пыльные, немощеные. Налево сопит-вздыхает Саратовский вокзал, оконцовка Павелецкой дороги. Направо гремит-ревет огромная станция Москва-товарная. Место бойкое, вот и дешевый трактир неподалеку. Люди снуют все железнодорожные, промасленные, углем и накипью пропахшие. Деньги у них в карманах все больше советские, малоценные; впрочем — бумажные керенки даже и тех не стоят… Революция поменяла все. Даже счет времени: новый, одна тысяча девятьсот восемнадцатый год, съел две недели. Казалось бы, вчера — тридцать первое января; сегодня раз! — и уже четырнадцатое февраля.

Конференция прошла в Таганроге под конец ветренного сырого апреля; сегодня уже чуть не середина июня. Жарко…

Матрос хмыкнул:

— Да зовите уж Корабельщиком. Я больше по инженерной части. Полно вам зыркать по сторонам. Хотели бы арестовать, брали бы в темном углу. На что чека еще беззубая, а до этого дойти много ума не надо… Погодите, я сейчас.

Матрос отошел к палатке, отшутился-отругался от безденежных зевак и принес на корявый столик два бокала темного пива:

— Я там, на конференции слыхал, да и сейчас вижу. Раз вы схватились первым делом за оружие, стало быть, умеете им пользоваться?

Товарищ Скромный вздохнул и вынул руку из кармана френча. Чего напугался, он и сам не понял. Москва все же. Революционное правительство — чего бояться анархисту с бумагой от ревкома в кармане? Царскую охранку по большей части перестреляли. Матрос как матрос: рослый, здоровый — так на флот слабосилков не берут. Китель, тельняшка, брюки-клеш, ботинки добротные, на медных клепках… Не жарко ему в черной тужурке? И что на бескозырке написано? Последнее слово «флот», а вот первое против солнца горит сплошной золотой полосой; кажется, первая буква — «Твердо»… Лицо матроса симметричное, правильное, обычное. Вот разве только глаза больно уж темно-синие, как у парней из сербских поселений, что появились вокруг Мариуполя еще при царевне Катьке…

Матрос тоже рассматривал собеседника — но так, словно бы сравнивал с образцом или фотографической карточкой. Молодой парень, ростом в переносицу самого морехода. Шапки нет, волосы прямые, черные, подстрижены чуть пониже ушей. Лицо бледноватое, нездоровый румянец. Не выглядит опасным, и псевдоним Скромный, подаренный царской каторгой с туберкулезом вместе, парню вполне подходит. Глаза черные, ни мгновения не остающиеся в неподвижности. Жесты быстрые, уверенные. Френч зеленовато-пыльного, защитного цвета. В расстегнутом по жаре воротнике видна обычная рубашка — когда-то белая, а теперь пыльная. Штаны неопределенно-темного цвета, с безразмерными селянскими карманами. Сапоги все в той же шубе пыли. Сапоги не переступают — видимо, спина здоровая, может стоять спокойно… Допили пиво, сдвинули кружки на край столика, молча подивившись одинаковости жеста.

— Мне бы нужен товарищ, спину прикрыть в одном деле, — сказал матрос. — Чтобы вы не беспокоились, говорю сразу: не налет. Надо мне сходить в Большой Трехсвятительский переулок, где штаб-квартира эсеров. Переговорить с Марией Спиридоновой. А то и Чернова там застану, кто у них главный мыслитель, автор партийной программы. И стану я говорить им весьма неприятные вещи, может и до пальбы дойти. Глаз на затылке у меня нет, а товарищи ваши хорошо вас рекомендовали. Поможете?

— А где ваше оружие?

Матрос расстегнул тужурку, явив здоровенный «кольт-браунинг» М1911, сидящий в подмышечной кобуре.

— Удобно. Вот остановят, спросят бумаги. Я руку в нагрудный карман, да и прямо сквозь тужурку хлоп! Сорок пятый калибр, американцы придумали, чтобы коня валить одной пулей.

Корабельщик запахнулся и застегнулся обратно. Прибавил:

— Хотите, у меня есть еще. Наган ваш за второе оружие пойдет, его можно в голенище спрятать.

Скромный хмыкнул:

— Я сюда и приехал поглядеть на Спиридонову. Хочу еще с Петром Алексеевичем встретиться. Только что стрелять придется, не рассчитывал. Вы, Корабельщик, обозначьте свою политическую платформу, партию свою назовите. Тогда я пойму, стоит вам помогать, или нет.

Корабельщик сощурился:

— Моя партия — никакой партии. Я полагаю, что государство себя изжило и должно замениться… Впрочем, об этом лучше поосновательней переговорить. А сейчас уже надо идти, путь неблизкий. Вы со мной, или как?

Скромный отошел от столика. Еще раз, уже не скрываясь, огляделся. Широкий проезд. Брусчатка. Утоптанные обочины. Кусты в низких местах, тонкие и почти безлистные деревца. Трех-пятиэтажные дома, где железнодорожники снимают комнаты или углы. Раскаленное железо крыш, вон там и вон там торчат голубятни. Поток людей с вокзала: лапти, сапоги, штиблеты, темные штаны, пальто и тужурки. Длинные балахонистые юбки теток — почти под горло. Платки, картузы. Фуражки с молоточками — путейцы. Все серое или желтовато-серое от пыли; кажется даже, что и пиво золотистое не по природе своей, а от вездесущей летней пыли, от частичек жары.

Гроза будет, понял Скромный. Точно быть грозе к вечеру. Не потому ли морячок торопится? По грозе уходить милое дело, ни сыскарю ни собаке следа не взять. Что же он задумал? Ежели теракт — уместно ли помогать ему?

Пойду, решил Скромный. Начнет безобразничать, сам пристрелю.

— Пистолета вашего не нужно, большой он. В городе лучше так. Патронов, если есть, к нагану бы неплохо.

Морячок заулыбался, сунул руку во внутренний карман тужурки, похрустел там и вынул бумажный кулек с патронами:

— Это я как знал. Жаль, скорозарядников нету к нагану. Охота вам поштучно заряжать.

— Зато бой точный, — не согласился Скромный. Пожалуй, хитер морячок. Подсунет свой пистолет, а там… Что «там», Скромный не успел придумать. Сгреб весь кулек, перекрутил поплотнее, чтобы патроны не набирали песчинок из кармана.

— Пойдемте.

Матрос без лишних слов отнес кружки лоточнику; безденежные заворчали ему в спину: «Вежливый, тля!» — но в лицо никто не осмелился. Больно уж здоровый черт, еще и куртка на нем комиссарская. Тронь его, мало ли кем окажется…

Двинулись на север, вышли на Зацепский вал. За конкой пришлось бежать; но матрос вовремя сообразил поблестеть настоящим серебряным царским гривенником. Серебро не совзнак — возница, невзирая на ропот пассажиров, остановился и подождал. По Зацепскому валу ехали до моста, пересекли сонно блестящую реку. Ехали мимо Таганской тюрьмы (Скромный поежился: Бутырка не Таганка, но все неуютно) — и до самой больницы Грузинской Божьей Матери. Ну, а там уж совсем немного к западу, куда заметно склонилось солнце. Прошагали Воронцовским полем, поперек Покровского бульвара… Велика Москва, и вся каменная! Церквей одних, сколько в Екатеринославе домов не наберется. Вот Реформаторская церковь — на немецкий лад, Скромный видел такие строения в селах немецких колонистов. Только здесь все больше, чище, изящнее. А говорят, Петербург — столица. Там еще и роскошнее, но это уже и представить сложно.