Партизанки - Яковенко Владимир Кириллович - Страница 12

Слова эти, произносимые самым дорогим, самым близким и родным человеком: «Иди, сынок, иди, родной, бей и гони эту нечисть, сил своих не жалея!» — были сильнее и выше любого приказа. В них как призыв, как клятва, как святой наказ к борьбе звучали материнская боль и нежность, материнские горькие слезы и любовь.

А чего они стоили матерям, эти слова! На смертный бой с заклятым врагом, за правое дело, под пули, а может, и на гибель шел сражаться собственный сын, ее, матери, кровинка, сын, вскормленный и выращенный в тревогах и в радостях, с такими трудами и заботами.

Но испокон веков — это уж закон! — мужчина был воином, мужчина был защитником своей родной земли. И в суровый для Родины час, в тяжелую годину военного лихолетья, матери не удерживают своих сыновей дома, понимая, что священный долг их мужающих детей, их гражданское право и обязанность — быть там, где всего трудней, там, где с оружием в руках нужно отстоять свою свободу и независимость!

И матери, украдкой вытирая слезы, а иногда и не сдерживая рыданий, провожали своих сыновей:

— Возвращайтесь с победой, родные!

Ведь это они, женщины, и далеко уже не молодые, приняли на свои натруженные работой, усталые плечи тяжелый груз забот наших. Это они выпекали нам хлеб, снабжали продуктами, врачевали, чем могли, наши раны, а нередко и спасали от верной гибели!

Мне хочется в первую очередь рассказать об удивительно простой и скромной белорусской женщине, о матери четверых партизан, с которой судьба свела меня при довольно необычных обстоятельствах.

На исходе был морозный декабрь сорок первого.

Бойцы партизанского отряда Василия Губина, быстро растущего за счет бобруйских подпольщиков и местного населения, дружно вгрызаются лопатами в промерзлую землю. Тут же, невдалеке, глухо ухает топор. Партизаны строят землянку.

И вдруг в чуткой тиши леса разносится звонкая команда:

— Троценко и Яковенко, к командиру взвода!

Передав свои лопаты товарищам и утерев пот с лица, мы поспешили к командиру.

— Троценко, на хуторе Тетерино, у тети Проси, был?

— Так точно, был!

— Тогда вдвоем берите санки, мешки и мигом — к ней!

До хутора — километра три. Узкая тропинка вьется среди огромных вековых елей с застывшими белыми шапками на развесистых лапах. Снег, ослепительный до голубизны, искрится под яркими лучами зимнего солнца.

— Слушай, Афанасий, а что мы будем делать у тети Проси? И вообще, кто она? — интересуюсь я.

Троценко от удивления даже приостанавливается:

— Что же ты, в отряде больше месяца, а тети Проси до сих пор не знаешь? Ну и теленок! Да это же «директор» нашего хлебокомбината!

Лукавая улыбка скользит по губам моего друга.

— Хлебокомбинат на хуторе? Так я тебе и поверил! Дуришь ты что-то.

Афанасий от души смеется:

— Ну ладно, идем быстрее, а то совсем замерзнем. Еще немного, и все увидишь своими глазами. Потерпи!

Вот и опушка леса. Впереди, на другой стороне широко раскинувшегося поля, виднеются строения хутора. Это и есть Тетерино.

Подойдя поближе, невольно останавливаемся. От дома с громким хриплым лаем к нам устремляются два здоровенных лохматых пса. Отступать некуда, позади — поле, и мы, сорвав с плеч винтовки, пытаемся неуклюже защищаться прикладами.

Положение спасает хозяйка. Услышав шум и возню возле дома, она выбегает на улицу, и от одного ее окрика свирепые волкодавы оставляют нас в покое.

— Целы, хлопчики? — с улыбкой спрашивает женщина, откидывая со лба светло-русую прядь.

— Целы! — в один голос бодримся мы, все еще с некоторой опаской поглядывая на собак.

Хозяйка от души смеется, и я понимаю, что передо мной очень добрый и веселый человек. Голубые и чистые глаза этой женщины, которой на вид можно дать лет пятьдесят-пятьдесят пять, удивительно молоды. Несмотря на годы, энергия, кажется, бьет в ней ключом.

— Ну, новичок, давай знакомиться, — протягивая мне руку, припорошенную до локтя мукой, произносит она. — Прасковья Мартыновна Боравая. А можно и короче — тетя Прося.

Называю себя и не могу удержаться от вопроса:

— Прасковья Мартыновна, а Федор Боравой, из нашего отряда, вам не родственником случайно доводится?

— Сын это мой, — с заметной гордостью отзывается тетя Прося и, улыбнувшись, поясняет: — Старший. Добрый хлопец, верно?

— Добрый, — в один голос соглашаемся мы.

— С Афанасием мы уже знакомы, — продолжает между тем хозяйка, пожимая руку моему товарищу. — Ну, ребята, пошли в дом.

Входим в сени, а из них — в просторную светлую хату. И первое, что невольно бросается в глаза еще с порога, — множество расставленных тут и там больших и совсем маленьких деж и кадок, доверху заполненных крутым подходящим тестом. Они повсюду — на полу и на скамейках, на добротно сделанной двухъярусной лежанке, обшитой аккуратно строганными досками. Густой кисловатый запах, заполнивший весь дом, вызывает ощущение давно забытого уюта и тепла.

Так вот он, партизанский хлебокомбинат! Настоящий, действующий!

Теперь становится понятной и цель нашего задания. Прасковье Мартыновне нужна, очевидно, помощь — где же ей одной справиться с таким хозяйством? Ну что ж, помогать так помогать!

Ловко выдернув из горячей печи несколько готовых караваев, тетя Прося оборачивается к нам:

— Ну что, хлопчики, есть хотите?

В один голос мы благодарим: только что обедали, спасибо!

— Тогда пошли!

Рядом с домом — большой вместительный сарай, из которого доносится гул жерновов. Дверь нам открывает беленькая лет десяти девочка. Вежливо поздоровавшись, она отступает на шаг, и мы попадаем внутрь.

В первый момент разобрать что-либо в полумраке помещения невозможно. Повсюду — и в воздухе, и над земляным полом — вьется и оседает плотным слоем густая беловато-серая пыль. Но вот постепенно глаза привыкают к темноте, и мы уже можем разглядеть двух невысоких подростков лет 16–17, которые с завидной энергией и, кажется, неутомимо вращают тяжелые, почти аршинные жернова. Оба удивительно похожи на Прасковью Мартыновну — такие же светловолосые, голубоглазые. Я сразу же догадываюсь: сыновья!

— Привела вам смену, ребята.

Братья устало распрямляют плечи, и только теперь я замечаю, что их нательные льняные сорочки насквозь мокры от пота. А ведь на дворе декабрьский мороз!

— Ну, хлопчики, приступайте, — деловито кивает на жернова тетя Прося и, пересыпав в мешок намолотую Павликом и Никиткой муку, уходит с ними в дом.

Мы остаемся одни и, скинув ватные фуфайки, начинаем работать. Массивные жернова, отдавая дрожью в руках, с грохотом вращаются все быстрей и быстрей. Серая мучная пыль припорашивает наши лица, плечи, руки, одежду. Не успев еще почувствовать усталость, мы посмеиваемся, подзадориваем друг друга:

— А ну, еще! Быстрей! Еще, еще!

Так продолжается минут десять-пятнадцать, и вот тут-то постепенно, оборот за оборотом, незаметно приходит усталость. Жернова, и без того тяжелые, словно прирастают теперь один к другому, вращать их становится все труднее и труднее. По лицам нашим, оставляя неровные грязноватые потеки, струится пот. Перерыв? Да, уж надо передохнуть.

Садимся на какие-то мешки и переводим дух. Едва придя в себя и отдышавшись, вновь беремся за огромные жернова. На этот раз сил хватает чуть дольше — на полчаса. И снова — перерыв.

Громко скрипнув, открывается дверь. На пороге — тетя Прося:

— Ну что, хлопцы, притомились с непривычки?

— Опыта маловато, Прасковья Мартыновна. Правда, не привыкли еще.

— Надо привыкать. Мука да хлебушек с неба не сыплются. Постарайтесь-ка лучше силы свои распределить. Менять вас пока некому.

Нельзя сказать, что мы обрадовались, услышав последние слова нашей хозяйки. Однако совет ее нам пригодился. Помня о нем, мы постарались сделать все, чтобы на этот раз наши жернова работали как можно дольше.

Прошло не меньше двух часов, прежде чем в сарае опять появилась тетя Прося. В каждой руке у нее было по кружке парного молока и по большущему ломтю ржаного хлеба.