Крутой сюжет 1994, № 01 - Моргунов Владимир - Страница 8

Я совсем не уверен, что заговорят упоминаемые мной завмаг Карпачева или представитель торгово-закупочного кооператива Гринбейн, хотя первую попытались лишить части наворованного, а второго довольно успешно лишили. И хорошо сознаю, что не заговорит заведующий плодоовощной базой Рычков, потому что найден он убитым еще прошлой зимой. Доказательств причастности фирмы «Польшин, Штогрин и компания» к этому делу у меня никаких, но в данном случае это значения не имеет. Рычкова я упоминаю, надеясь, что сей факт в Польшина «выстрелит». Сутенерство Штогрина я упоминаю тоже скорее для количества, опять же на Польшина это должным образом подействует.

Потом я сочиняю, уже в одном экземпляре, поздравление Польшину с наступающим Новым годом. Бросаю взгляд на настенный календарь — через двое суток и полчаса с небольшим это событие произойдет. Вряд ли для Польшина оно будет сопровождаться приятными воспоминаниями, на то и рассчитываю, больше мне полагаться не на что.

Особенно я выделяю откровенность Болотина, его неоценимую помощь в сборе мной столь ценной информации, советую Польшину навестить своего друга на дому.

Вести в нашем городе разносятся на удивление быстро. Закон геометрической прогрессии не в состоянии описать процесса распространения вестей в нашем городе — слишком вяло, медленно выглядит все в этой геометрической прогрессии.

На следующий день после самоубийства Польшина об этом знал практически весь город. Об этом в транспорте, на улицах, и магазинах — и логично предположить, что и в постелях, на кухнях, у мусоросборников — говорили люди, ранее совсем мало слышавшие о самоубийце.

Но ведь и события случились шумные. Польшин ломился в квартиру Штогрина, палил через дверь, ранил хозяина квартиры. Потом он приехал к Болотину, взломал дверь и пристрелил беднягу Виталия Петровича. А в завершение спектакля спустился к своей машине, стоявшей перед домом и застрелился, сев перед этим на переднее сиденье и не закрыв дверцу (вот именно, даже такие подробности упоминались в многочисленных устных сообщениях).

И версии излагались — их было несколько, но разнились они в основном деталями, а побудительным мотивом убийства и самоубийства являлись какие-то крупные хищения, осуществляемые Болотиным (он ведь работал снабженцем), и постоянно отчисляемая от них Польшину часть прибыли. Потом Болотина якобы кто-то выдал — упоминалась женщина-бухгалтер, работающая на организацию Болотина, — информация просочилась в служебные кабинеты непосредственного начальства Польшина, последний попытался поделиться доходами с болотинского предприятия, но его предложения были отвергнуты как гнусные и позорящие честь работника органов и т. д. Словом, Польшин был поставлен в безвыходное положение своим же начальством. И ничего ему не оставалось сделать, кроме того, что он сделал.

Честное слово, меня иногда не то что подмывало сообщить еще раз в разные инстанции более подробно все, что я знал о Болотине и Польшине, но уж, во всяком случае, прервать ехидным вопросом очередного распространителя версий — из числа своих знакомых, разумеется.

Я специально встретился с Петриченко, изобразив эту встречу как стопроцентно случайную, хотя готовил ее несколько дней. Петриченко все-таки уговорили остаться на службе, поэтому он был со мной более официален, чем в последнюю нашу встречу в «Шоколаднице».

— Послушай, — спросил я его как бы между прочим, — ты не слыхал такой фамилии — Винокуров?

— А зачем он тебе? — вот уж ментовская привычка: чуть что, сразу буквально «руки за голову; признавайся во всем!»

— Ни за чем, — пожал я плечами. — Говорят, стремительно выдвинулся в число самых больших бойцов в городе. Да и бабки приличные косит — несколько групп ведет, в старые добрые времена такого бума каратэ не было.

— Я бы тебе не советовал с ним связываться, — внушительно произнес Петриченко. Глядел он на меня при этом в упор.

— Что значит — связываться? В каком смысле?

— В любом. Зацепили тут его по одному делу. В бегах он сейчас.

То, что он сейчас в бегах, для меня новостью не было, я сам разыскивал его уже несколько дней. Но вот то, что они «зацепили», — и пожалуй, не одного только Винокурова, меня, честно говоря, удивило.

Искренне мое сочувствие филерам всех времен и народов. Сейчас в спецорганах такой род деятельности называется, кажется, внешним наблюдением. Эта квартира мне уже основательно осточертела за два с лишним месяца. И в завершение всего я топчусь под лестницей на первом этаже пятый час, начиная с полуночи, когда к жене Винокурова проскользнул тот, амплуа которого во все времена и у всех народов определялось однозначно. Салонно-литературно-щадяще-лицемерное название его — любовник, погрубее и поточнее он определяется как хахаль, но уж совсем точное определение, как нельзя более точно отвечающее его непосредственным, специальным функциям, звучит непечатно.

Вообще-то в данном случае получилась, что называется, накладка. Визит партнера вроде бы и не был оговорен участвующими сторонами заранее, хотя, конечно, условия визиту благоприятствуют — мать объекта наблюдения (с моей стороны) и объекта страсти (со стороны ночного визитера) сегодня дежурит в ночную смену. Возвращается она утром, в половине седьмого или даже чуть раньше.

Мне можно было бы перенести свою акцию и на какой-нибудь другой день — точнее — на другую ночь — но, чувствую, кредит, отпущенный мне временем, иссяк, действие с какого-то момента начинает неоправданно затягиваться. «Каким-то моментом» является вчерашний день, именно тогда в почтовом ящике квартиры номер шесть, появилась открыточка со штемпелем краев, достаточно отсюда удаленных. Это уже вторая весточка оттуда, первая была из места, отстоящего от второго километров на тридцать, или, может, того меньше — насколько можно доверять масштабным картам.

И еще одна вещь меня в связи с данными событиями интересует: занимаются ли товарищи из ведомства моего знакомого Петриченко тем же, то есть перлюстрацией корреспонденции, поступающей на имя Винокуровой Елены. Очень даже может быть. Только им для этого, разумеется, не приходится вскрывать отмычкой почтовый ящик, у них прав и возможностей побольше.

Около половины шестого утра со второго этажа слышен негромкий щелчок открываемой двери, приглушенные голоса, потом в полутора метрах от меня проскальзывает мужской силуэт. Выждав несколько минут, я выхожу из своего укрытия.

Преодолеваю один лестничный марш и практически мгновенно открываю оба замка в двери. И, чисто рефлекторно уже, совершаю необходимый ритуал маскарада-камуфляжа в прихожей.

Но, похоже, соломенная вдова не успела еще забыться неоценимо приятным из-за своей кратковременности утренним сном.

— Мам, это ты? — слышится из спальни.

То-то она сейчас просчитывает варианты: не встретила ли мать у дома кого, не столкнулась ли она с этим кем-то в подъезде, и что было бы, приди она на десять минут раньше. Впрочем, приход на десять минут раньше, как и приход в данное время, не укладывается в привычные рамки, поэтому Винокурова кричит озабоченно и подозрительно:

— Мам?!

Здесь уже совсем тепло, градусов двадцать, а то и больше. И деревья, названия которых в большинстве своем мне неведомы, покрыты сочной, мясистой зеленью, и цветы, яркие, большие, пахнут дурманяще-тревожно — может, потому, что не привык я к такому расточительству природы. Наша серо-белая степь в это время только начинает смотреться в разгорающуюся голубизну небесного купола.

Он бегает по утрам. И не только бегает, но и проделывает множество специальных упражнений, растяжек, прыжков, имитирует удары. Все это мне ведомо, сам когда-то дышал утренним воздухом, радостно и безмятежно ощущая усталость от большой работы, предвкушая впереди жизнь многообещающую, богатую интересными событиями. А что же он может предвкушать? Как не крути, его удел сейчас только предчувствия.