Солдатская верность - Потехин Яков Филиппович - Страница 2

— Пляши! Я буду летчиком!

— Как это летчиком? Окончил пехотное училище, и вдруг — летчик.

— Буду летать, — не унимался Леонид. Однако, видя удивление на лице жены, сказал: — Хорошо, хорошо, расскажу все по порядку. Понимаешь, нам сообщили, что из числа пехотных командиров проводится набор в летные училища, в которых готовят командиров звеньев, летчиков-наблюдателей. Я первым изъявил желание пойти учиться во Второе Краснознаменное училище летчиков.

Вскоре семья перебралась в город Борисоглебск, где находилось училище.

И здесь, в авиационном училище, Белоусов остался верен себе — учился отлично. Получив, как отличник, право выбирать место для дальнейшего прохождения службы, выбрал Балтику. Почти три года командовал звеном истребителей. Два года портреты его ведомых Аркадия Свиридова, Владимира Янковского и самого командира звена — на доске Почета. Освоили новую технику: в часть поступили на вооружение истребители И-16. По тем временам это был прекрасный самолет.

И вот нелепый случай прервал службу старшего лейтенанта Белоусова…

После госпиталя летчика поместили в Травматологический институт. Здесь врачам предстояло сделать ему почти новое лицо. Леонид Георгиевич неохотно вспоминает о времени, в течение которого ему сделали около тридцати пластических операций. Пересаживали кожу с плеч на лицо. Надо было обладать исключительной волей, чтобы перенести все это.

В один из осенних дней Белоусова навестил командир эскадрильи Иван Георгиевич Романенко. На этот раз он пришел в неурочный час. Вид у него был усталый, озабоченный, и Белоусов сразу обеспокоенно спросил, как дела в эскадрилье.

— Все в порядке, — ответил Романенко, — только уж очень устаем. Измотали дежурства. А вообще-то ничего, — спохватившись, сказал Иван Георгиевич. Он не хотел трогать летную струнку Белоусова. — Ничего, дела идут хорошо. Ждем тебя, давай поправляйся быстрей!

Романенко еще посидел, рассказал о полковых новостях, передал привет от товарищей. После ухода командира сердце у Белоусова защемило. В том, что его товарищи днем и ночью дежурят в самолетах, а он отлеживается на больничной койке, Леонид Георгиевич почему-то чувствовал свою вину. Эту навязчивую мысль он не мог отогнать до тех пор, пока не пришел к твердому решению: любым способом как можно скорее вернуться в свою эскадрилью. Такая мысль приходила и раньше, но теперь она овладела Белоусовым целиком, и он сразу же приступил к ее осуществлению.

— Все лежите, бездельники? — спросил Белоусов, зайдя в соседнюю палату. Всерьез или в шутку говорил он, понять было трудно, так как лицо его было под бинтами. — Предлагаю интересное дело.

— Вот как, даже интересное? — отозвался один из больных.

— Надо произвести небольшую научно-исследовательскую работу…

— Догадываюсь, в чем дело, — перебил Белоусова артиллерист с эскадренного миноносца. — Наш воздушный ас решил произвести эксперимент над мухой: нельзя ли использовать ее как средство связи в современном бою…

В палате раздался дружный хохот. Белоусов поспешил успокоить товарищей. Чего доброго, услышит сестра, явится сюда, и задуманный план может сорваться. Летчик объяснил, в чем будет заключаться «исследовательская» работа и для чего она ему потребовалась.

— Пошли, — первым откликнулся артиллерист. — В таких делах мы тебе верные помощники. Может быть, за это и поплатимся, но что сделаешь… наука требует жертв!

В процедурной, куда Белоусов привел своих помощников, стояло вращающееся кресло. Леонид Георгиевич сел в него и попросил товарищей раскрутить как можно сильнее. Друзья постарались, они придали креслу такую скорость, что сидевшему в нем летчику казалось, будто он попал в настоящий «штопор». Хотя Белоусов с большим усилием удерживал голову в чуть наклоненном положении, он с радостью думал: «Все в порядке, буду летать».

И тут в процедурную вошел профессор Кьяндский. «Помощников» — как не бывало.

— Стоп! — сказал профессор, остановив кресло. — Начинаем развлекаться? Не рановато?

— Простите, Андрей Александрович, — виновато проговорил Белоусов. — Устал я после этих операций. А сколько их еще впереди!

Белоусов замолчал, словно подсчитывая, сколько еще кусков кожи с его тела надо перенести на лицо. Много, больше двадцати. Глядя в понимающие глаза профессора, он продолжал:

— Может быть, сделаем небольшой перерыв? За это время я мог бы с семьей съездить куда-нибудь отдохнуть…

— Так, — улыбнувшись, сказал профессор, — теперь мне все ясно: и «полет» в процедурном кабинете, и желание отдохнуть. Что ж, я не возражаю против «отдыха».

Белоусов не удержался и крепко обнял профессора.

И вот он снова поднимается в синеву неба. Самолет послушен его воле. Минуты, проведенные в воздухе, кажутся ему мгновениями. Истосковавшийся по любимому делу Леонид Георгиевич не упускал случая лишний раз проверить себя, наверстать упущенное за долгие госпитальные месяцы.

Вскоре началась война с финнами.

Боевых вылетов было так много, что в короткие перерывы между ними летчики успевали лишь заскочить в столовую, наскоро перекусить и снова уходили на выполнение заданий. Командир эскадрильи Белоусов, поднимая в воздух свой самолет, часто думал: «Вовремя вернулся я в часть…»

Какие только задачи не выполняли истребители-балтийцы! Ходили в разведку, вели воздушные бои с «фоккерами», прикрывали наши наземные войска, штурмовали всевозможные объекты противника. А однажды большой группе истребителей довелось штурмовать аэродром противника.

Боевая группа, в которую входили эскадрилья Белоусова, отряд Героя Советского Союза А. Нефедова и отряд А. Мясникова, подошла к цели, едва забрезжил рассвет. Удар для противника был неожиданным. После первого захода во многих местах на земле появились небольшие вспышки. Потом они выросли в гигантские костры. Горели самолеты на стоянках, горел ангар. В отсветах этих костров были видны мечущиеся по аэродрому человеческие фигуры. По ним хлестали пулеметные очереди пикирующих истребителей.

Но вот открыли сильный огонь зенитки противника. Пренебрегая опасностью, наши самолеты продолжали пикировать к самой земле. Потом бреющим шли над лесом, увертывались от огня и снова заходили на цель. Так продолжалось до тех пор, пока не был израсходован весь боезапас. Сделав по восемь заходов, уничтожив много самолетов, истребители пошли к себе. Белоусов не утерпел и на прощание угостил зенитную батарею, которую он заприметил во время штурмовки, парой бомб.

Значительно позже, когда штурмовые действия нашей авиации вошли в систему и появились специальные самолеты Ил-2, Белоусов часто вспоминал этот боевой эпизод. Вспоминал и удивлялся тому, что все их машины уцелели. И было чему удивляться. Ведь штурмовка была в то время новостью для истребителей.

Наши войска подошли к линии Маннергейма — полосе железобетонных и гранитно-земляных оборонительных сооружений противника на Карельском перешейке.

Теперь Белоусову часто приходилось летать на прикрытие и обеспечение боевых действий наземных войск. Наступившие морозы досаждали ему больше, чем кому бы то ни было. Свежая кожа и образовавшиеся рубцы на лице были особенно чувствительны к холоду. Поэтому он прикрывал лицо ватой, бинтами и надевал наглухо застегивающийся шлем. Но обжигающий холод все-таки добирался до лица. Однако Белоусов молчал, не заводил об этом речь ни с начальством, ни с подчиненными. Однополчане и сами понимали, как ему нелегко. Как-то, подойдя к своему «ястребку», Леонид Георгиевич услышал разговор техников, готовивших соседнюю машину.

— Ну и холодюга, черт бы его побрал! — проговорил один. — То ли дело посидеть сейчас у горячей печурки.

— А самолет за тебя дядя будет готовить? — отозвался другой. — Ты посмотри на нашего капитана. Ему намного труднее, а хоть один вылет он пропустил? Обмолвился хотя бы словом, что ему очень трудно?

К тому времени капитан Белоусов зарекомендовал себя в полку как «специалист по зенитным батареям». Справедливости ради надо сказать, что финны искусно маскировали свои оборонительные сооружения и огневые позиции. Даже наземные наблюдатели не сразу могли отыскать вражеский дот, пока он молчал. Бывало, долгие часы наблюдатель изучает местность, отыскивает, где у противника установлены пулеметы, орудия, тщательно осматривает каждый холм. Казалось бы, холмик как холмик. На нем даже растут солидные сосны. Но наступало время, и «холм» начинал изрыгать пулеметно-артиллерийский огонь, причем делалось это в такие моменты, когда наша пехота оказывалась в неудобных для укрытия местах.