За мной!
(Записки офицера-пропагандиста) - Маркиш Давид Перецович - Страница 3

Такой безоглядный риск — привилегия молодых. И не имеет значения, по какой причине чувствуешь ты уверенный бег крови в жилах и слышишь гул жизни — ставя разбитую лыжу на темный наст над ледниковой трещиной или прикрывая ладонью огонек сигареты от пули, рыскающей в ночи. Вот почему, наверно, молодые — самые отчаянные, самые лучшие солдаты. А риск обдуманный, измеренный и взвешенный — это уже удел пожилых, это уже смелость, а не бесстрашие.

— Так как же там, дядя, насчет университета? — вдруг, как пуля, настиг меня вопрос симпатичного Халиля, годящегося мне в сыновья.

И, прежде чем начать, наконец, рассказывать об образовании в Советском Союзе, я поблагодарил судьбу за то, что она присовокупила к моему Памирскому времени эти несколько минут, когда я снова почувствовал, как тогда, бег крови и гул жизни.

Отправляясь на Ливанскую войну, я захватил с собой из дома три ломтя хлеба и луковку. Я хотел было запастись и солью, но потом отказался от этого гастрономического намерения: обойдусь без специй. Война, в конце концов, не ресторан и не дом отдыха. На войне быть бы сыту.

Верно, что израильский солдат сыт, если только он не придерживается голодной диеты. Армейские столы ломятся от всяческих ед: яйца и шоколадная паста, овощи и фрукты, мясо, маслины и хумус. Ешь что хочешь и сколько хочешь. В одной базе солдат в будний день кормили компотом из бананов и грейпфрутами, в другой я видел стол с надписью «Для вегетарианцев». Но мое участие в Ливанской войне никоим образом не было связано с сидением в базах. Напротив, мне было предписано много ездить, задерживаться в базах лишь на определенное, недолгое время. Выехав до завтрака с одной базы и приехав в другую после обеда, можно прокуковать на голодный желудок до самой ночи. Жизнь солдата на войне — в руках Бога, желудок солдата — в руках самого солдата. Поэтому я без раздумий сунул в карман нейлоновый пакет с хлебом и луковкой.

В армейском уставе ничего не говорится о том, как солдату следует использовать карманы своих штанов. А карманов этих немало, они различной формы и различного объема, и разбросаны они по всей площади штанов — от колен до зада. Карман, выбранный мною, идеально подходил для двух целей: для хранения хлеба и луковки, для хранения запасной обоймы к автомату «М-16». Спасибо конструктору этих штанов, он славно потрудился. Карманы его произведения способны вместить значительно более того минимума, который необходим человеку на войне.

Итак, разместив в карманах документы, курево и зажигалку, пластмассовую бутылку с лекарством против язвенных болей, книгу Бунина «Темные аллеи» в мягком переплете, запасную обойму к автомату «М-16», ключи от квартиры, хлеб с луковкой, носовой платок и стопочку туалетной бумаги, я ехал в открытом джипе по деревушке на восточном берегу озера Карун. Голова моя, в соответствии с Правилами передвижения по Ливану, была защищена стальной каской, шею, грудь и часть живота прикрывал пуленепробиваемый жилет. В руках я держал великолепный автомат «М-16», который на том же Памире, употребленный против диких козлов, барсов и горных индеек-уларов, кормил бы меня, обувал и одевал круглый год. Жалко, что не было у меня на Памире автомата «М-16»… Солнце сильно припекало, в пуленепробиваемых доспехах было жарко. Хотелось снять тяжеленную каску и подставить мокрую от пота голову встречному ветру.

По обеим сторонам узкой и извилистой деревенской улицы пестрели восточные лавки, набитые западными мерседесами и БМВ, радиоаппаратурой, сигаретами и бутылками кока-колы. На порогах лавок торговцы и их приятели попивали кофе. Полуденная жара располагала к лени и сну. Навстречу нам проехал трактор на высоких колесах. За рулем трактора сидел усач в длинной белой рубахе, держа на коленях охотничью двустволку. Едва ли в его планы входило пострелять в поле зайцев или куропаток, едва ли… Возможно, усач собрался подшибить, строптивого соседа, а, может, прихватил ружье просто так, на всякий случай: береженого Бог бережет.

Джип переваливался и подпрыгивал на выбоинах дрянной дороги. Встречные машины поспешно сворачивали на обочину, освобождая нам путь. Я просторно расположился на заднем сиденье, около рации. Передо мной, рядом с водителем, сидел за пулеметом молодой лейтенант срочной службы.

— Они тут все друг в друга стреляют, — полуобернувшись ко мне и поводя стволом пулемета из стороны в сторону, сказал лейтенант про усатого тракториста. — Палят, кому только не лень… Бедный народ.

Навстречу нам попалась группка деревенских парней и девушек, праздно идущих. Парни были в расстегнутых рубашках, девушки в легких летних платьях, с открытыми по плечи руками. Рядом с ними мы в своих жилетах и касках, с пулеметом и автоматами, были некстати в этот зной, на деревенской улице, — как если бы тут вдруг появился крестоносец с двуручным мечом, в железных штанах и шлеме-наморднике.

— Феллини, — пробормотал оценивший ситуацию лейтенант за пулеметом. — Ну, просто Феллини…

Весьма возможно, что эти деревенские молодые люди никогда не слышали имени Феллини и ничего не знают про итальянский кинематограф. Но как они — со своих позиций — расценивают появление закованных в ультрасовременные доспехи, изготовившихся к бою чужеземцев в своей деревне? Чужаков в раскаленных солнцем железных шапках, в чудовищных костюмах, неподходящих ни к какому времени Божьего года? «Бедный народ»… Эти слова я слышал не раз от солдат и офицеров, от сефардов и ашкеназов.

За деревней дорога выпрямилась, пошла меж каменистыми заброшенными полями. Озеро лежало слева от нас, на дне неглубокой горной долины. Здесь, на озере, в начале кампании шли тяжелые бои, дорого нам обошедшиеся. Западный гористый берег, крутой и зеленый, был куда красивей. Там, среди виноградников и садов, белели стены вилл и роскошных рыбных ресторанов. Там была «ливанская Швейцария» — обязательная принадлежность всякой страны, не имеющей ничего общего с истинной Швейцарией. В «ливанской Швейцарии» проживали, как будто, приверженцы покойного Башира Жмайеля, но ездить там было опасно, опасней, чем по восточному берегу озера, а в рыбные рестораны мы давно перестали ходить по разным неинтересным причинам.

К северу от озера Карун долина постепенно расширялась, холмы по ее обочинам понемногу превращались в горы. То и дело встречались наши базы и базочки, крепости и крепостицы разных родов войск. От одной к другой мне и предстояло ездить, пользуясь всеми мыслимыми видами транспорта: джипами и командкарами, бронетранспортерами и сафари, грузовиками, бронированными каретами Скорой помощи и автолавками. Эта бесконечная езда «Фун Муне цу Шмуне» представляет собой наиболее противное предприятие на нынешнем этапе Ливанской войны. Общеизвестно, что пускание поездов под откос — одно из самых популярных и любимых действий заинтересованной стороны. Без пускания поездов под откос современная война просто немыслима. Но в Ливане железная дорога не функционирует, и заинтересованная сторона, лишенная, таким образом, классической возможности, все свои усилия сконцентрировала на минировании дорог и нападениях на движущиеся по этим дорогам средства транспорта. Перспектива быть подстреленным, как утка, во время очередного переезда «от Муни к Шмуне» меня ничуть не привлекала. Понимая патриотические устремления налетчиков, я, тем не менее, не желал оказаться их целью. Двусторонний «справедливый гнев» мог продырявить меня в рабочем порядке.

Но отсиживаться в базе было оскорбительно и скучно.

В крепость «Санаторий» мы прибыли около двух часов пополудни. Крепость стояла в чистом поле и представляла собой недостроенную больницу. Четырехэтажное здание было уже подведено под крышу и поделено на клетушки-палаты. Был и пол, выложенный кое-где плиткой. Не было: окон, дверей, воды, электричества и лестничных перил. Стены крепости были на редкость густо изрыты следами пуль. Во дворе стояли бронетранспортеры и танки. На плоской крыше — этой союзнице военных людей — громоздились нейлоновые мешки с песком и были оборудованы два наблюдательных пункта.