Лицо войны
(Современная орфография) - Белов Вадим - Страница 9

Дружное могучее «ура» пронеслось над полем… С плоскогорья вниз неслись массы наших солдат в штыки, и их крики, победные и торжествующие, вероятно, слышали и немецкие артиллеристы, расточавшие за десять верст свои бесполезные «чемоданы». А германская пехота, или, вернее, то, что от нее осталось, гибла в холодной трясине, под непрекращающимся дружным огнем наших пулеметов и пехоты… Как сквозь сон видели мы людей, захлебывающихся, вязнущих в грязи, гибнущих с отчаянием в глазах и проклятием тем, которые вызвали на них этот страшный стальной дождь…

И если каменный дождь, посланный Богом в наказание древним, был ужасен, то стальной дождь, под который в этот день попали орды этого народа, бесчестием и варварством которого потрясен и изумлен весь мир, заставил дрогнуть самые твердые сердца!

И много лет, очень много лет, все мы, очевидцы этой трагедии, не забудем картины их гибели, картины понесенного ими наказания!..

Батальон подошел к лесу, когда уже сумерки спускались, перестали различаться отдельные стволы дерев, сливаясь в синеватую однотонную полосу.

Солдаты уже не казались людьми, а скорее какими-то черными неясными тенями, неслышно скользящими в чаще высоких и молчаливых ветвей…

Ноги с трудом ступали по мягкой мшистой земле, бесшумно погружались в сырую мягкую массу, и только изредка хрустели сухие ветки, или кто-нибудь, запнувшись о кочку, ронял короткое и сильное ругательство…

Шли уже часа три, пока приблизились к лесу, густые, черные ветви которого теперь сомкнулись непроницаемым пологом над нашими головами…

Миновали еще до заката солнца поля, взрытые кипевшим два дня до того здесь боем, с разбросанными по ним обломками орудий, повозок и артиллерийских передков, и, следуя по пути, уже пройденному неприятелем, преследуя его по пятам, мы приближались к лесу, который раскинулся одной стороной на русской земле, а другой упирался в узкую речонку, за которой уже начиналась Галиция.

Солдаты шли молча… Они растянулись, разбрелись и мелькая между дерев и высоких кустарников темными силуэтами, двигающимися, хоть и не быстро, но дружно и твердо вперед…

В поле шел дождь, мелкий и холодный, даже не дождь, а просто сыпалась из серого неба какая-то водяная пыль, пронизывающая до костей сквозь толстое сукно шинели, но здесь, в лесу, с ветвей, сплетающихся над нашими головами, капали изредка крупные, тяжелые капли…

Наконец, стало совсем темно…

Перестали различаться черные силуэты идущих рядом людей, слышались только их тихие, мерные шаги и негромкие голоса…

Около меня шагал ефрейтор Сормин, отделенный из второго взвода, славный немолодой уже солдат — с веснушчатым лицом и рыжеватой щетиной вокруг круглых щек.

Сормин был запасный, до войны он служил на заводе, недурно зарабатывал, но когда грянул гром и пришлось бросить все, потерять место, оставить семью и идти в армию, Сормин без ропота подчинился судьбе и здесь, среди товарищей в тяготах похода, был незаменимым весельчаком и неунывающим молодцом в самые тяжелые минуты.

Сормина я видел уже в двух боях и он удивил меня тем исключительным хладнокровием, которое нельзя в себе воспитать, а с которым можно только родиться.

Я с изумлением видел, как он, под пулеметным огнем, не теряя присутствия духа, распоряжался своим отделением, а потом и взводом, как отряхивался от земли, внезапно засыпавшей его, оказавшегося вблизи места, куда с грохотом обрушился бризантный австрийский снаряд, Сормин выругавшись, спешил к продвинувшейся вперед цепи, как, наконец, возвращаясь обратно после отчаянной штыковой атаки он, уцелевший каким-то чудом, флегматично скручивал цыгарку…

И к Сор мину я питал с тех пор кроме симпатии еще чувство какого-то почтительного преклонения…

Я его не видел, но слышал его шаги и его добродушное ворчание по поводу скверной погоды…

— Кажись, ваше б-дие, скоро их граница будет… — внезапно спросил он из темноты…

— Да… скоро…

— А сильно они, верно, за границу-то отступили… Ни слуху о них, ни духу… — продолжал рассуждать Сормин, приблизившись ко мне настолько, что я мог различить его лицо, белеющее пятном во мраке.

— А что на их границе, ваше б-дие… стена или что?.. — снова раздался вопрос…

— Нет… река…

— То-то река… опять-же переправляться придется… куда в такую темень, ежели мосты австрийцы пожгли… оно, конечно, до рассвету не двое суток… дождемся!..

Сормин сплюнул и переложил винтовку на другое плечо…

В эту минуту впереди замелькали белые огоньки фонарей…

— Стой… — протяжно передавали откуда-то справа…

Люди остановились…

— Что за оказия!? — спросил вполголоса, как-бы сам себя Сормин, и тотчас же ответил тоже сам себе:

— Должно та самая река и есть… переправы ищут…

Он присел на кочку, достал обрывок газеты, скрутил цыгарку и, осторожно чиркнув в рукаве спичку, закурил.

Лицо его, изредка освещаемое вспышками, тщательно скрываемой цыгарки, было также равнодушно и безмятежно, как всегда.

Не было заметно ни усталости, ни желанья уснуть, наконец, просто лечь отдохнуть!..

Между тем, впереди и справа суетились и хлопотали на топком берегу узенькой, но вязкой речки.

Она протекала на опушке леса и густые кусты спускались прямо в воду.

А вода казалась черной и бездонно глубокой, — она двигалась медленно, одной неподвижной, темной и гладкой массой…

На берегу копошились люди.

Мост был сожжен…

Из темной глади холодной воды торчали короткие, обгорелые обрубки спаленных свай, кое-где между ними еще держались куски дерева почерневшие и обуглившиеся…

У самой воды шевелились фигуры людей, как муравьи со всех сторон таскали что-то и, кто был здесь солдат, кто офицер, разобрать было невозможно… Все делали одно важное дело, все знали, кому что следовало исполнить и в суете этих темных силуэтов не было ничего сумбурного или беспорядочного…

Сормин уже давно докурил свою цыгарку и мы с ним тоже приблизились к берегу.

— Топкая она, ваше б-дие… — задумчиво произнес он… — а то нешто с ней стали возиться да мосты строить… перейтить бы ее в брод и все тут, а то нет… увязнешь…

Гулко стучали в ночном мраке топоры, громадные деревья, шурша ветвями, со стоном падали на землю, и солдаты, быстро отрубив сучья, волокли их к воде…

Надо было спешить, так как рассвет близился …

Небо уже стало светлеть, из мрака выступили темные стволы дерев, воздух стал как будто еще холоднее и сырее.

Начало моста около этого берега уже кое-как наладили, положив срубленные деревья на оставшиеся обрубки свай, и закрепив их, на этой утлой деревянной настилке копошилось человек пятнадцать солдат и между ними Сормин, покинувший меня, чтобы лично принять участие в кипевшей работе…

Я видел, при робком свете едва забрезжившего востока, его коренастую фигуру, мелькавшую здесь и там, слышал его голос, дававший советы и поощрявший работающих, и я совсем не заметил, как из этой каши людей, копошившихся над водой, отделился один и без крика, без стона упал в темное ее зеркало…

Я услышал только возгласы солдат и, оглянувшись, увидел широкие круги, расходившиеся на реке… Кто-то упал, было ясно…

Топкая, хотя и не глубокая, река мигом поглотила упавшего и только пошли пузыри, да взбаламутилась поверхность, холодная и спокойная.

И не прошло одной минуты после паденья человека, как все стоявшие на берегу увидели какого-то солдата, осторожно сползавшего к воде по свае без шинели и сапог, очевидно успевшего подготовиться и обдумать свой поступок.

Вглядываясь в фигуру спускавшегося солдата, я узнал Сормина, веселого рыжего Сормина, только что толковавшего о топкости реки…

— Кто упал, кто упал?.. — между тем спрашивали друг друга стоявшие на берегу.

— Его бл-дие полуротный шестой роты… посклизнулись, верно.

— А это кто лезет… — взволнованно спрашивал батальонный.

— Это ефрейтор Сормин, ваше в-дие, так что он хороший малец… Ваше в-дие…