Они не уйдут - Белоусов Александр Федорович - Страница 2

— Больше ста мужиков из огня увезли, — закончил свой рассказ Мишка. — Не мы бы — куда им деться? Сгибли бы. Ну а беляки нам вдогонку, аж свистело. Мы за котел встали…

Дядя Костя не вступал в разговор. Он сидел тихо, то ли подремывал, то ли думал о наступивших невеселых днях. Коля знал, что с рабочей ротой красных уходит из Чусовой его единственный сын, комсомолец. Дядя Костя помогал красным как только мог. Он в последнее время совсем не уходил с паровоза, спал урывками, на стоянках, бросив под голову старый кондукторский тулуп. Уже ясно было, что красным Чусовую тоже не удержать, и дядя Костя не знал, как ему поступить: оставаться ли в депо, работать и при белых, или же бросить опустевший дом и уходить.

Снаружи в стенку будки застучали.

— Эй! Есть живые? — раздался зычный голос. Другой голос, с хрипотцой, добавил: — Выйди, Ежов! Комиссара привел.

Дядя Костя открыл дверцу и стал спускаться по крутой лесенке. Железные ступенки скрипели под его грузным телом.

У паровоза стоял весь облепленный снегом бригадир из ремонтного цеха Федор Успенский, сутулый и длиннорукий, похожий на насторожившуюся ночную птицу, готовую взлететь при первом шорохе. Рядом с ним — плотно сбитый человек в командирской тужурке. Его Коля видел впервые.

— Давно дома не был, механик? — приветливо спросил командир.

— Давно, — хмуро отозвался машинист. — Совсем не слезаю с паровоза. Пропади она пропадом, война!

— Ну-ну! — примирительно сказал командир. — Любишь ты поворчать. До Перми сдюжишь? Понимаешь, наш поезд обязательно туда надо протянуть. Это очень важно… Постой, кто это тут еще?

— Мы от своих деповских не таимся, — ответил механик. — Это ламповщик наш, Коля Стародумов. Не смотри, что такой маленький. Не меньше нашего понимает — третий год в депо.

— И в самом деле мал, — отозвался командир, бесцеремонно разглядывая Колю. — Ему бы в лапту играть, в школу ходить…

Брови у командира были черные, совсем слились у переносицы, отчеркнув лоб от лица.

— А как насчет шамовки? — бесцеремонно вмешался Мишка. — Лошадь и то перед дорогой кормят.

— Картошки дам, — серьезно ответил командир. — Больше у самих ничего нет. Как прицепитесь к составу, беги в третью теплушку, скажи — от Кравцова. Испечешь. Вон у тебя огня — целая топка.

Грудя перед собой снег, паровоз медленно двинулся к станции. Коля увидел, как Мишка на ходу прошел по боковой площадке к фарам и погасил их. А еще через полчаса простучал колесами по мосту через Чусовую поезд. С погашенными огнями он направлялся к Перми. Коле стало грустно. Ему самому хотелось куда-то убежать, уехать от наступавшей тревоги, и он завидовал Мишке. Потом подумал о другом: «Мишка, наверное, картошку печет». Почувствовал, что и сам смертельно хочет есть. Дома не густо — мать экономит каждую картофелину, каждую чашку муки. Едоков много, работников — только отец да он, а времена такие, что на деповскую получку много не купишь.

До рассвета Коля сменил лампы еще на двух паровозах. Оба они ушли с поездами в том же направлении — к Перми. К утру ветер стих, высыпали частые звезды, снег под ногами стал поскрипывать — усиливался мороз. Занялся на востоке слабый рассвет. В это время Коля обычно уже уходил домой. Но сегодня началось такое, что он забыл об усталости и бессонной ночи.

Со стороны Тагила пришли два эшелона с красными. Паровозы догрузили углем, не отцепляя от составов, и оба поезда ушли к Перми. А вскоре неподалеку за поселком затрещала перестрелка. На пригорке у депо толпились люди.

— Не выдюжат! — уверенно говорил какой-то хорошо одетый служащий. — У Киселева — сила. Тысяча штыков, не шутка. Царский полковник, знает, как воевать. Одно слово — не мужик.

Вскоре со стороны таежной речки Вашкур, впадающей в Чусовую несколькими верстами выше поселка, пришли красные моряки-балтийцы. Они несли убитых и раненых. Часть их занялась похоронами товарищей, другие весь день что-то делали у моста через Чусовую. В ранних зимних сумерках там взвилось красное пламя, гром тяжелого взрыва прокатился по поселку. Все три горбатые фермы моста осели, дробя лед на Чусовой.

Уже в глубокой темноте Коля пришел домой. Только сейчас он вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. Отец был дома. Ужинали молча, словно на похоронах. И ночью всем не спалось. Отец ворочался, мать вздыхала. В депо на дежурство Коля не пошел.

Только под утро он заснул. А утром семью разбудил резкий стук в дверь. Бледный свет уже лился в окна. Вошел деповский мастер Крапивин. Лицо его побагровело от мороза, рябины стали еще резче. А за ним в избу протиснулся молоденький солдат в погонах.

— Где ваш? — хмуро спросил мастер у матери. И когда из горенки вышел отец, он закричал ему: — Надевай свою рвань поживее! Девятисотый надо готовить к поездке!

Отец засуетился, начал надевать немыслимо перепачканные илистой глиной, что идет из котлов при промывке, лохмотья, и молоденький солдат с изумлением воззрился на эту одежду. А мастер повернулся к Коле:

— Ты почему не на работе? Увижу хоть одну пустую лампу — плачут твои уши!

Молча сходились к депо рабочие в это утро. Только снег скрипел под ногами.

— Та ли, другая ли власть, а рабочей лошади одно — вези, да не ленись, — хрипло пошутил кто-то. Ему не ответили.

Пришли белые… Коля ждал, что сразу же случится что-то страшное. Но день в депо начался самый обычный. Шипел пар в промывочном цехе, кто-то скрипел рашпилем. Паровозов на ходу осталось мало: те, что ушли к Перми последними, в Чусовую не вернулись. Поэтому белые приказали отремонтировать несколько старых паровозов, уже который год стоявших возле деповского забора в запасе. А к полудню привели откуда-то с линии паровозы, побывавшие в бою: у одних были пробиты котлы, у других — тендерные баки, а у некоторых не было даже будок — угодил снаряд.

В ламповой пока делать было нечего, и Крапивин прогнал Колю в подъемочный пролет к бригадиру Успенскому. В конторке мастера сидел какой-то начальник — виднелась за широким стеклом квадратная голова и плечи с погонами. Этот «чин» время от времени выходил из конторки на балкончик и по-хозяйски оглядывал депо. Когда он стоял на шатком, сделанном из металлических угольничков балконе, Крапивин словно бы с ума сходил от усердия: попади под руку — получишь зуботычину.

Работали хмуро, не слышно было ни песен, ни прибауток. Так было в этот день и в следующий… Белые постепенно налаживали движение на железной дороге. Паровозы, вышедшие из депо, сразу же отсылали под поезда, на станцию. Но ходили поезда только в тагильском направлении. На Пермь и Кизел пути не было из-за взорванных на Чусовой и Вильве мостов. Воинские эшелоны, подошедшие от Тагила, сразу же разгружались, солдаты шли отсюда к Перми пешими колоннами. Какие были в поселке лошади, конфисковали в первые же дни — в обозы.

Дни тянулись унылые и однообразные. Но это еще можно было терпеть. Страшными были ночи. Вечерами поселок затихал, как вымерший. А за полночь нередко можно было услышать стук в двери то в одном, то в другом конце поселка.

Пришла очередь — постучали однажды ночью и к Стародумовым.

Отец словно ждал этого: с вечера лежал на лавке не раздеваясь. Он соскочил, дрожащими руками зажег коптилку. Вошли четверо в шинелях с заиндевевшими воротниками. Один из них, видно старший, не здороваясь, прошел в передний угол и сел за стол. Другие остались у порога.

— Большевики есть? — деловито спросил сидевший за столом.

— Господи! Какие у нас большевики! — заголосила мать. — Хозяин в депо робит, других не прячем… Вы ему только громче говорите — глухой он.

Отец с напряженным лицом прислушивался к разговору.

— А там кто? — спросил один из солдат и прошел за заборку, где в боковушке обычно спал Коля.