Слуга трех господ
(Воспоминания о войне) - Жукович Василий Николаевич - Страница 8

А в середине октября 1916 года Краснова вызвали в штаб 8-й армии, откуда он вернулся уже командиром вновь формирующегося корпуса, в который вошли две пехотные дивизии и 2-я Сводная казачья дивизия.

На новой должности Краснову не хватало таких хорошо знакомых ему, опытных и преданных своему делу людей, как Денисов и Деменев. Новый начальник штаба корпуса полковник В.А. Давыдов был опытным штабистом и хорошим аналитиком, но у Краснова почему-то не складывались с ним доверительные отношения. Поэтому он неоднократно обращался к командующему 8-й армией перевести Денисова и Деменева в штаб корпуса, но генерал Л. Г. Корнилов, который к этому времени стал командующим 8-й армией, сменив на этом посту генерала Пестрецова, постоянно отклонял просьбы Краснова. Рокировать такие кадры, как начальники штабов, командиры дивизий и полков, командир корпуса самостоятельно не мог (эти должности были в компетенции штаба армии). Но комплектовать другие должности и перемещать офицеров в пределах своего корпуса он имел полное право. И Краснов воспользовался этим правом — перевел Деменева на должность помощника начальника штаба корпуса. В связи с повышением в должности войсковой старшина Деменев получил и новый чин — ему присвоили очередное звание полковника.

А тем временем на ЮЗФ снова началось наступление российских войск, которые с тяжелыми боями и огромными потерями личного состава безрезультатно пытались наступать на врага. Но это наступление наших войск шло такими медленными темпами, что больше походило не на разгром войск противника, а на уничтожение своей армии. И виной этому стала неразбериха в стране, которая привела к разложению российской армии. Началось неповиновение нижних чинов офицерам и дезертирство солдат с фронта, которые самовольно покидали боевые позиции и пытались уйти домой. Подобные случаи стали появляться и среди солдат корпуса Краснова. Все это очень беспокоило Петра Николаевича, но изменить что-либо было не в его власти. Единственное, что он мог сделать для предотвращения дезертирства в своем корпусе, так это выставить казацкие заслоны, на которые возложил обязанности задерживать дезертиров и отправлять в штаб корпуса, а в случае их неповиновения — расстреливать на месте. Но и такие крутые меры не помогли. Солдаты все равно пытались бежать с фронта. Казаки, выполняя приказ комкора, делали все от них зависящее для того, чтобы избежать применения оружия по беглецам на поражение. И только в исключительных случаях, когда дезертиры игнорировали требование остановиться и продолжали бежать или при задержании оказывали вооруженное сопротивление, казаки вынуждены были открывать огонь на поражение. Но таких случаев было очень мало. В основном все заканчивалось задержанием бежавших солдат и доставкой их в штаб корпуса, откуда их должны были отправлять в военный трибунал армии.

А вскоре вблизи линии фронта, на виду у сидящих в окопах солдат, на деревьях и телеграфных столбах стали появляться висельники, к ногам которых были привязаны плакаты с надписью «дезертир». Узнав об этом, все, в том числе и Деменев, решили, что это военный трибунал армии выносит такие жестокие приговоры, для того чтобы остановить дезертирство солдат с фронта. А вешают дезертиров на виду у всех для устрашения других солдат, чтобы они знали, что ждет их в случае самовольного ухода с боевых позиций.

Но однажды, когда Деменев неожиданно вошел в кабинет своего друга, начальника контрразведки корпуса полковника П.П. Овчинникова, он увидел, как тот вместе со своими помощниками пытает солдата-дезертира, бежавшего с передовой. Солдат лежал на полу кабинета в луже собственной крови, которого два офицера били сапогами, а Овчинников, с перекошенным от злости лицом, орал:

— Ты будешь говорить, большевистская сволочь?

Но солдат молчал. И непонятно было: или он не хотел говорить, или был без сознания, а может быть, уже был мертв, но, несмотря на это, офицеры продолжали его беспощадно бить. Увидев за таким занятием своего друга, Деменев остолбенел, не мог произнести ни единого слова и молча стоял как вкопанный. А когда Овчинников обернулся и увидел стоящего в дверях Деменева, то и на него закричал:

— А тебе что здесь нужно? Почему ты зашел в мой кабинет без предупреждения?

Деменев никогда раньше не видел и не слышал, чтобы Овчинников так грубо с кем-нибудь разговаривал, в том числе и с ним. Вид и манеры поведения Овчинникова всегда соответствовали поведению культурного и образованного человека. И не только Деменев, но и все, кто знал Пашу Овчинникова, не могли себе даже предположить, что за этим добродушным лицом скрывается настоящий палач. Овчинников, видимо, тоже понял, что переборщил, так грубо разговаривая со своим другом, и дал команду своим подчиненным убрать бесчувственное тело солдата из кабинета и бросить его в подвал, где содержались другие задержанные дезертиры. А когда офицеры унесли обезображенного солдата, Овчинников сказал:

— Извини, Гера. Погорячился я. Сам видишь, какая у меня работа и чем мне приходится заниматься. Но ты тоже хорош. В мой кабинет без предварительного предупреждения никто и никогда заходить не должен. А ты нарушил это правило. Вот я и не сдержался, нагрубил тебе. Прошу учесть это на будущее.

А затем, немного успокоившись, сказал:

— Садись. Говори, зачем пришел?

У Деменева на этот раз не было никаких служебных вопросов к Овчинникову, и он по пути зашел к своему другу просто так поболтать на отвлеченные от службы темы, о чем и сказал Овчинникову.

— Ну, раз такое дело, то нам с тобой нужно горло немного промочить, чтобы снять стресс. Иначе разговор не получится, — сказал Овчинников и пригласил Деменева в соседнюю комнату, где стоял накрытый стол, прикрытый скатертью.

Они сели за стол и стали пить коньяк, закусывая английскими консервами. А когда немного захмелели, Деменев спросил Овчинникова, что будет с солдатом, которого допрашивали в его кабинете, и с другими дезертирами. На что Овчинников ответил:

— Да ничего особенного. Пока живой, будем бить. А когда подохнет, то с привязанным к ногам плакатом с надписью «дезертир» повесим на дереве или телеграфном столбе вблизи линии фронта, чтобы другим неповадно было бежать с передовой. А когда повисит пару недель и хорошо подвялится, отвезем его в лес на корм волкам или бросим в какой-нибудь водоем на корм рыбе. То же самое будет и с другими дезертирами, которые сейчас находятся в подвале контрразведки, и с теми, которые впредь будут пытаться бежать с фронта. Только такими методами мы сможем хоть и не полностью изжить дезертирство, но сократить его до минимума. Иначе все солдаты оставят окопы и разбегутся по домам. И тогда немцы и австро-венгры без боя захватят столько нашей территории, сколько им нужно будет, а возможно, и всю Россию, которую превратят в свою колонию. Такого развития событий допустить нельзя. Поэтому нам и приходится поступать с дезертирами именно так, как мы с ними и поступаем. Другого выхода я не вижу.

— Но ведь есть приказ командующего фронтом всех дезертиров направлять в военный трибунал армии, и пусть там решают их судьбу. А зачем же корпусной контрразведке брать на себя функции военного трибунала и заниматься самосудом? — сказал Деменев.

На что Овчинников ответил:

— Военные трибуналы сейчас тоже заражены демократическими настроениями. Поэтому не всегда приговаривают дезертиров к смертной казни. А если и приговорят — то к расстрелу, и приведут приговор в исполнение в лучшем случае перед строем небольшого подразделения, и зароют где-нибудь в землю так, что и могилу их никто не найдет. А остальные солдаты не увидят этого и узнают об этом только из уст офицеров, которым они не очень-то доверяют. А мы всех дезертиров, без исключения, после мучительной смерти вешаем на обозрение всех солдат, сидящих в окопах, чтобы они каждый день видели, какая участь ждет тех, кто попытается самовольно оставить фронт, и делали из этого соответствующие выводы.

До этого случая Деменев видел пару раз у линии фронта повешенных дезертиров. Но он считал, что это единичные случаи, и дезертиров целыми и невредимыми повесили по приговору военного трибунала армии. Но то, что это носит массовый характер и делается без всякого следствия и суда, по личной инициативе начальника корпусной контрразведки полковника Овчинникова, он даже предположить не мог. Не столько от слов, сказанных Овчинниковым, сколько от того, с каким спокойствием он об этом говорил, у Деменева, несмотря на тридцатиградусную жару, на спине выступил холодный пот, а по всему телу забегали мурашки. Деменев пожалел, что задал Овчинникову такой неприятный вопрос, и, чтобы прекратить этот разговор, перевел его на другую тему. Но, несмотря на выпитую на двоих бутылку коньяка, разговор у друзей не клеился, и Деменев, сославшись на неотложные дела и извинившись за несвоевременное вторжение в кабинет Овчинникова, ушел. Вернувшись в свой кабинет, он долго не мог прийти в себя от увиденного и услышанного и никак не мог решить, доложить или нет Краснову о самоуправстве Овчинникова. О том, что комкор не знает о таком вопиющем безобразии в корпусе, Деменев был уверен. Краснов — порядочный человек. Он в бою может убить любого врага. Но чтобы такими жестокими методами убивать своих солдат, хоть и дезертиров, а затем еще и глумиться над покойниками, вешая их на виду у людей, на такое он не способен. Видимо, это самодеятельность самого Овчинникова. И только к концу дня Деменев решил, что комкор должен знать об этом. Но в этот день он не решился зайти к Краснову с таким сообщением, потому что Петр Николаевич не любил разговаривать с офицерами, когда от них пахло спиртным. Поэтому только на второй день утром Деменев доложил комкору о самоуправстве начальника корпусной контрразведки полковника Овчинникова. Узнав о таком диком чрезвычайном происшествии в своем корпусе, Краснов так возмутился, что чуть собственноручно не застрелил Овчинникова. Но Давыдову с Деменевым удалось убедить его не делать этого. И Краснов отправил Овчинникова в штаб армии, откуда тот в корпус больше не вернулся, и дальнейшая его судьба Деменеву неизвестна.